— Она все ему простила, — Лена снова вынула сигарету из пачки, но раздумала курить. — Любила его очень.
А может, она любила себя, подумал я. Потому и простила, что захотела душевного спокойствия. Жить с ощущением, что твой любимый человек еще к кому-то прикасался, говорил кому-то те же самые слова и обладал, возможно, точно так же, как и тобой, — невыносимо горько. Хотя, с другой стороны, простить — значит, понять. Боже мой, как невыносимо горька и прекрасна наша жизнь! Все в ней неоднозначно, зыбко, переменчиво, и то, что вчера хорошо, сегодня — плохо, а то, что казалось незначительным и обычным, вдруг становится самым главным. Ну, почему же, почему?
Я не стал ничего больше говорить Лене. Она ждала от меня каких-то совсем других слов и поступков. Но я не желал повторения. Больше всего на свете я хотел, чтобы она, как встарь, поняла мое настроение, смешно сморщила носик, бодро вскинула растопыренную пятерню над головой и легко помахала: «Ну, мне пора. Пока-пока!».
Мы вышли на набережную. С реки тянуло сырой свежестью. Серые тусклые волны одна за другой лениво припадали к песку, откатывались и снова надвигались на берег. Отдыхающих на пляже казалось мало. Возможно, потому, что накануне по местному радио объявили, что в воде обнаружена какая-то зараза и лучше, мол, не купаться. Люди в основном загорали, играли в волейбол, а некоторые, устав лежать, прогуливались по набережной, ничуть не смущаясь, что из одежды на них лишь купальные принадлежности.
— О, вон шашлыки жарят, — обрадовалась Лена. — Пойдем туда! Я голодная как дикий зверь и мечтаю с урчанием вгрызться в кусок мяса.
— Да! Заморил ты, Павел, девушку. Ай-яй-яй! — услышал я за спиной знакомый голос.
Дартишвили в синих плавках, высокий, с грудью, поросшей черными волосами, лучезарный, выглядел эдаким пляжным плейбоем.
— До конца рабочего дня еще два часа, — бесцеремонно заметил Дартишвили. — Да! Целых два часа. А ты, Пал Василич, прогуливаешься тут с девушкой. Да! Еще и голодом ее моришь. А шашлык тут настоящий, рекомендую. Да!
Лена, хотя и слышала его, почему-то не оборачивалась. Она упорно смотрела в сторону шашлычной, а Дартишвили заливался соловьем, без конца повторял свое дурацкое «да!» и все пытался встать так, чтобы увидеть лицо моей спутницы. А Лена, каждый раз угадывая его движения, отворачивалась и, наконец, озорно прыснув, широко развела руки и обернулась:
— Ну, Отарик, вот и я! Не ожидал? Со свиданьицем!
Дартишвили просто остолбенел. Казалось, он не верил глазам своим. А Лена, посмеиваясь, припала к его питекантропичьей груди и тут же игриво оттолкнула его:
— Боже! Ты все такой же жаркий! Никогда, наверно, не остынешь.
— Где я? — вскричал Дартишвили. — Опять пляж. Да! Опять ты. Да! Но тут не Владивосток. Или Бог перенес меня туда? Мираж! Или правда?
— Только гора с горой не сходятся, — Лена легонько хлопнула его по накачанному мускулистому животу. — О, как барабан!
— Но что ты делаешь с Пал Василичем? — опомнился Дартишвили. — И почему ты тут?
— А ничего я с ним не делаю, — Лена лукаво скосила глаза на меня. — Мы в одном университете учились. Встреча однокурсников, так сказать. А я и не знала, что вы знакомы.
— Это она! — Дартишвили восторженно хлопнул меня по плечу. — Да! Она нашлась!
И тут я наконец понял, что женщина, о которой Отар рассказывал мне, вернувшись из отпуска, — Лена. Странно, но Дартишвили не называл ее имени. Будто бы она была для него просто женщиной, и звали ее — Женщина.
— Ты не женился? — спросила его Лена.
— Свободен как ветер, — Дартишвили влюбленно смотрел на нее и широко улыбался. — Может, мы вина выпьем, да? Сейчас я и шашлык организую, да? У меня библиотечный день, а Иванову надо в институт вернуться. Да, Паша?
— Его начальник отпустил со мной погулять, — заметила Лена и опустила глаза. — Засиделся ваш Иванов. Свежим воздухом ему полезно дышать.
— Пусть дышит, разве я против? — Дартишвили подмигнул мне. — Но ему надо домой вовремя вернуться. У него жена строгая. Да!
Лена недоуменно пожала плечами: причем, мол, тут жена, и вообще — мы сокурсники, не более того. И я понял, что мне стоит уйти сейчас же, немедленно, пока взбалмошная, непредсказуемая бывшая моя подруга не передумала. С нее станет, еще заявит, что рада, мол, видеть Отара, но не может оставить поручение Игоря Петровича невыполненным: еще нужно холодного пива попить и съесть шашлык. А то и вовсе брякнет: извини, мол, Отарик, двоим любо — третий не суйся.
Не зря ведь когда-то она сказала мне: «Пройдет много-много лет, ты будешь спокойно жить в другом городе, весь из себя порядочный, до тошноты правильный, уважаемый отец семейства. И вдруг приеду я. Нежданно-негаданно. И сведу тебя с ума. Уведу от жены, от детей. А потом так же неожиданно исчезну. Вернусь в свою жизнь. А ты вернешься ли в свою?».
Тогда, молодой, глупый и пылкий, я: «Не приедешь ты никуда, потому что мы будем вместе всегда». А Лена засмеялась, словно серебряный колокольчик зазвонил, закрыла мои губы ладошкой и шепнула: «Молчи, дурашка. Ты еще ничего не знаешь о жизни, совсем-совсем ничего…».
И вот она приехала. И, конечно, помнит о том обещании свести меня с ума. А я не против. Нет, сходить с ума вообще-то не хочу, да и не получится: я давно научился контролировать свои чувства и желания. Однако мое тело, как ни странно, вспомнило давние прикосновения Лены, ее руки и ноги, объятия, жар лона — все припомнило грешное тело и захотело повторения. Но голова оставалась холодной, и в ней червячком свербила ехидная мысль: «А зачем? Ну, скажи на милость, так ли уж это нужно тебе? Сам подумай: вернешься домой поздно, если вообще сегодня вернешься, будешь что-то врать Ане, она, конечно, поймет: лжешь! Ссора, скандал, отчуждение… Ради чего? Ты любишь Аню, она — тебя.
Стоит ли возвращаться в прошлое? Лена уедет и все забудет, а тебе с Аней жить…» И тогда я сказал:
— Лен, я, пожалуй, пойду. Мне еще в магазин надо забежать. В холодильнике шаром покати…
— Павел у нас примерный семьянин, да! — Дартишвили снова хлопнул меня по плечу и незаметно сжал его: иди, мол, иди. — Но мы без него скучать не будем, да?
— Не будем, — улыбнулась Лена. — Мы вообще не умеем скучать, Отарик!
— Точно! — Дартишвили заржал как молодой жеребец, и я вдруг вспомнил, как Отар рассказывал, что когда у него наступает оргазм, то он ржет как конь — остановиться не может, ржет и ржет.
И смех, и грех: я мгновенно представил Лену, Отара, громкое ржание, ее стон — и мне стало неловко и противно.
— Ну, я пошел? — как-то неуверенно произнес я.
— Пока-пока! — Лена послала мне воздушный поцелуй. — Все замечательно, зая. Я рада, что все у тебя хорошо. Привет Игорю Петровичу!
— Угу, — кивнул я. — Обязательно передам.
Дартишвили крепко пожал мне руку, со значением подмигнул, и мы расстались. Я сразу свернул в боковую аллею и пошел по направлению к дому.
