— Иванов, а ты не такой простой, каким кажешься, — и еще раз посмотрела на мою доверчиво раскрытую ладонь, засмеялась и вздохнула. — Ты и сам не знаешь, чего хочешь, Иванов, и не всегда себя понимаешь. Но я ясно вижу лишь одно: женишься ты один раз и навсегда. Тут я в тебе уверена. А теперь закрой свою ладонь и больше никогда мне ее не показывай, Иванов. А то я буду слишком много про тебя знать.
Я почему-то снова крепко сжал камушек в ладони и посмотрел в том направлении, куда пошла Лена. Не пошла — исчезла.
Мне захотелось встать, побежать за ней и наговорить каких-нибудь глупостей, и сделать что-нибудь несусветное, и кричать, и плакать, и смеяться, и не стесняться ничего. Но камушек снова ожил, кольнул в центр ладони, и мне показалось, как будто маленькая рыбка плавает под темной водой и доверчиво тычется в руку, а может быть, мимо несло течением глупую холодную медузу. Она прикоснулась на мгновение к коже и легко обожгла ее, или крабик испуганно хватил меня клешней. Остро запахло водорослями, где-то далеко-далеко закричала чайка, и ветер брызнул на лицо чем-то соленым. Капелька намочила мою щеку, и я слизнул ее и понял, что скатилась слезинка. А может, и не слезинка. Может… Ну, жарко мне стало, вот что! Это просто пот. Элементарно: мне нужно вытереть взмокший лоб.
Я не такой уж сентиментальный, чтобы ни с того, ни с сего рассиропиться. Уже давно взрослый мужчина, четко знающий, чего хочу. Мне вовсе ни до каких сантиментов. Они для безусых юнцов, которые верят, что вся жизнь у них впереди, солнечная и безоблачная, с любовью до гроба и всякое такое. Нет, это не слезинка, а, конечно, пот. Или все-таки слеза? Глаза-то пощипывает. Ну, бывает. Мусоринка попала, черт побери! Эх, опять не взял с собой носовой платок. Пригодился бы сейчас. А то приходится вытирать лицо рукавом рубашки.
Я встал. И медленно пошел, но не в ту сторону, куда ушла Лена, хотя мне как раз и нужно двигаться туда: там, за поворотом, в пяти минутах ходьбы, стоял мой дом. Но я решил вернуться обратно — на пляж, и уже оттуда подняться по лестнице, чтобы оказаться на площади, где в такое время всегда много народа, играет музыка и бегает по кругу пони, на спине которого всего за двадцать рублей мог прокатиться любой желающий ребенок, а услужливые фотографы кричат: «Птичка вылетает!». С независимым видом всегда прогуливаются девицы, набивая себе цену, а молодые люди глядят им вслед, вдыхая приторный аромат петуний, цветного горошка и флоксов — до того приторный, что кружится голова. Некоторые девушки оборачивались и смотрели, не смотрят ли на них парни, и, перехватив нужный взгляд, начинали смеяться, громко говорить и специально останавливались у какой-нибудь витрины, чтобы подождать, когда ребята осмелятся к ним подойти. Но некоторые парни сами искали знакомств и особо не церемонились, предлагая девушкам попить пива, сходить в кино, на дискотеку или просто отдохнуть.
Слово «отдохнуть», произнесенное с легким, серебристым блеском в прищуренных глазах, подразумевало и знакомство, и веселье на квартире или в сауне, и обильную выпивку, и спонтанный секс — все, кроме самой любви. А еще совсем недавно, каких-то лет двадцать назад, отдохнуть — значило отдохнуть и любовь — значила любовь.
Я подумал об этом и усмехнулся: «Старею, наверное. Скоро брюзжать начну: молодые — такие-сякие, бессовестные, циничные и всякое такое. А сам-то каким был, Пашик, а? Нынешние хоть искренни, для них секс — просто секс, а ты, Пашуня, выдавал его за любовь…».
И еще я почему-то вспомнил об одном своем желании, возможно, глупом. Мне очень хотелось, чтобы и у меня, и у всех других людей было время жить. Не вертеться белкой в колесе, не суетиться с утра до ночи, не разрываться на части, не пропадать на работе, а именно — жить. Любить и ненавидеть, радоваться и дружить, говорить и молчать, делать то, что нравится, и улыбаться лишь тогда, когда хочется, а не перекатывать на губах вымученное заокеанское словечко «чииз».
Почти миновав площадь, краем глаза я уловил на ближайшей лавочке какую-то знакомую фигуру. Повернув голову, я увидел Отара. Тот сидел, сгорбившись, глаза — в землю, носок его туфли выделывал сложные замысловатые движения по асфальту. Я хотел подойти к Дартишвили, но раздумал.
А дома, едва закрыв за собой дверь, услышал голос Ани из комнаты:
— Привет! А тебе — сюрприз!
Господи, что еще? Не многовато ли сюрпризов на один день? Но я, снимая туфли, жизнерадостно откликнулся:
— Мне сильно радоваться?
Аня вышла из комнаты. Она что-то сжимала в руке и таинственно улыбалась.
— Что там? — я прикоснулся к ее кулачку.
— Вытяни правую руку и закрой глаза, — попросила жена. — Не подглядывай!
Закрыл. Протянул. Кожа ощутила прикосновение полоски прохладного металла. Он обручем охватил запястье, и я понял: браслет. Аня защелкнула его и скомандовала:
— Смотри!
Я увидел часы «Сейко». Те самые, которые Аня подарила мне на день рождения. Но, видимо, их сделали не в Японии, потому что месяца через три они перестали ходить. Конечно, я расстроился. Часы мне нравились, и браслет качественный: не рвал манжету рубашки и не натирал кожу. Пришлось отнести «Сейко» Зое в часовую мастерскую.
Зоя переехала в город несколько лет назад. В институт она так и не смогла поступить, несмотря на свой стаж пионервожатой и пылкие рекомендации педсовета родной школы. Пошла работать в Дом быта — сначала сидела на кассе, пока к ней не присмотрелся холостой часовщик. Ухаживал он за ней довольно оригинально: предложил учиться его ремеслу — Зоя согласилась, и часовщик каждый вечер терпеливо преподавал ей премудрости своего дела. Сорокалетний мужик ни разу не позволил себе с ней никаких вольностей и недвусмысленных намеков, — видимо, намерения он имел самые серьезные. Зоя тоже серьезно подходила к делу: ей хотелось приобрести специальность, которая кормила бы ее. На зарплату кассирши прожить все-таки трудновато. А хороший часовщик всегда в цене.
Пока Зоя училась ремеслу часовых дел мастера, она попрактиковалась на всевозможных хронометрах всех своих знакомых. По крайней мере только у нас она отремонтировала безнадежный будильник, который внутри уже пылью зарос, а выбрасывать его было жалко: очень уж красивый; ходики, доставшиеся Ане от ее бабки: часовой механизм в них действовал, а вот кукушка не выскакивала из окошечка (зато когда она не без Зойкиной помощи стала куковать ночь-полночь, мы сами попросили новоявленную часовщицу усмирить птицу); таймер на газовой плите — его ремонт, впрочем, оказался минутным делом; мои «командирские» наручные часы, которые мне подарил отец после школьного выпускного вечера.
Однажды скромный часовщик все-таки решился намекнуть Зое о своем к ней чувстве. «Я так много думаю о тебе, — вымолвил он, — что ты живешь даже в моих снах». Но она, увы, относилась к нему просто как к товарищу, не больше. Не волновал ее часовщик как мужчина. «Ты что? — говорили ей сослуживицы и крутили пальцем у виска. — Такой человек! Не пьет, не курит, квартира есть, недавно новую машину купил. За ним, как за каменной стеной будешь!» А Зойка смеялась в ответ: «Он — каменная стена, а я — каменная баба. В постели. Ну, какому мужику понравится? Не волнует он меня…».
