Я начала писать, стала писательницей и наглухо закрыла свою жизнь от посторонних. Не исключено, что в этом моем решении была неизбежность, единственный выбор, который мне оставался. Потому что писательство дает возможность жить, не оглядываясь ни на кого и ни на что, за счет того, что ты превращаешь себя в отточенное оружие, позволяющее глубоко проникнуть в предмет.
Но почему Кэндзи все равно, прощу я его или нет? И откуда у него мысль, что и ему меня прощать не надо? Причина в том, что я романистка, сочиняющая всякие небылицы? Я положила несколько раз перечитанное письмо на край стола и задумалась. Вокруг все изменилось от самого присутствия этого письма. Компьютер, картины, украшавшие стены, цветы на столе – все сразу утратило реальность, выцвело и поблекло. В комнату проникло чужеродное тело. Я перестала понимать, что за тип этот Кэндзи. Да и кто я сама такая – тоже.
Итак, я писательница, пишу романы под псевдонимом Наруми Коуми. Собственно, в письме об этом уже сказано. Мне тридцать пять. Мой дебют состоялся рано, в шестнадцать лет, в конце первого класса школы третьей ступени
[1]
. Мою первую книжку – «В грязи» – называли «шокирующим произведением, которое останется в истории литературы». Ее хвалили на все лады: как школьница сумела так достоверно и полно изобразить агрессивную, жестокую натуру молодого человека?! Всех поражало несоответствие между автором и текстом.
«Грязь» принесла мне известную литературную премию «Новые имена». После этого проблемные книги стали выходить одна за другой, и на меня посыпались многочисленные премии, накладывавшие слой за слоем ретушь на мое раннее сочинение. Меня называли «не по годам зрелым мастером», «изумительным талантом», мне пели дифирамбы, от которых сводило зубы. Так я прожила лет до двадцати пяти.
Столь блестящий дебют привлек ко мне всеобщее внимание. Для меня его оказалось слишком много, и я стала избегать чужого общества. Ведь из того, что мне довелось пережить, я хорошо знала, как скрываться от посторонних глаз. Постепенно меня записали в мизантропки и оставили в покое.
В университет я не пошла, близких друзей и любовников не завела, из дома почти не выходила. Жила как в тюремной одиночке, подобно Кэндзи. Тяга к одиночеству никуда не делась, у меня ни мужа, ни детей, ни собаки, ни кошки, ни даже птички, живу одна в квартире на окраине Токио, почти на границе с префектурой Сайтама.
Однако сейчас я самая обычная писательница; славословия в мой адрес кончились. Когда на меня был большой спрос, я могла на гонорары купить пару-тройку коттеджей, но теперь мой годовой доход не слишком отличается от того, сколько получают клерки, которые по утрам, ссутулившись, торопятся на станцию. Хотя, конечно, здесь и моя лень виновата. Став взрослой, я сама себе стала неинтересна. Получилось так, что меня задвинули в угол вместе со всей моей литературной известностью.
В лицо мне никто этого не говорит, но за спиной наверняка шепчутся, что я исписалась. Да, для литературных журналов я не пишу, ограничиваюсь очерками в журналы для женщин или издания, рекламирующие кредитные конторы. Надо же как-то на жизнь зарабатывать. Кэндзи упрекнул меня, что я сочиняю лживые романы, но романы я больше писать не могу.
При этой мысли я криво усмехнулась. Что ни говори, известие, что Кэндзи вышел из тюрьмы, и его письмо сразили меня наповал. Прошлое, которое, как я думала, безвозвратно осталось позади, вернулось ко мне в другом виде и тихо вздыхает за спиной. Прошло двадцать пять лет. Почему же мне хочется утаить то, что случилось тогда? Нет, есть вопросы и поважнее. С чего меня потянуло писать романы? И что за человек Кэндзи?
Сколько я ни думала над этим, ни к какому заключению так и не пришла. Сегодняшние представления не служат продолжением выводов, сделанных вчера, и не могут проложить дорогу к выводам, которые будут сделаны завтра. Пустые, бесполезные мысли, которые, закручиваясь в спираль, терзают меня, вызывают ассоциацию с переменчивым ветром, уносящим неведомо куда поднявшуюся пыль. Я вдруг вспомнила спиральки металлической стружки в цеху, где работал Кэндзи. Четверть века прошло. А вдруг его письмо – знак того, что пришло время перенести эти мысли и воспоминания на бумагу? Быть может, это будет последняя история человека, разучившегося писать истории.
Хочу сразу предупредить, что это будет не роман. Воспоминания – что произошло со мной двадцать пять лет назад, и раздумья – о себе, о том, какой я стала после этого. Ведь не задумавшись о собственной судьбе, которую перевернул Кэндзи, как задумался он о том, что совершил, невозможно остановить спираль мыслей, стремящуюся раскрутиться до самого неба, как росток в сказке про Джека, проклюнувшийся из бобового зерна.
То, что случилось тогда со мной, – серьезное преступление. Никаких сомнений. Это надо четко понимать. Двадцатипятилетний рабочий по имени Кэндзи Абэкава похитил меня, когда мне было десять лет, и целый год продержал у себя дома. За Кэндзи числились и другие преступления, поэтому после психиатрической экспертизы суд не стал с ним церемониться – дали пожизненное заключение.
Почему его вдруг выпустили – непонятно. Так или иначе, факт остается фактом: сейчас Кэндзи – под домашним арестом или как там еще бывает, живет в каком-то городке. Мне известно не больше, чем писала об этом случае пресса. Что произошло на самом деле, так никто и не узнал.
Я не рассказывала об этом ни полиции, ни родителям, ни врачам в психиатрической клинике. Если ребенком я не сказала правды, чтобы не прослыть лгуньей, то что теперь делать писательнице, которую Кэндзи упрекнул во лжи?
Дальше я собираюсь писать правду, и меня утешает только одно: даже если я умру, этот текст останется в моем компьютере, не доступный чужому глазу.
Не скажу, что у меня осталось много счастливых воспоминаний о детстве. Кто-то, наверное, проницательно заметит, что из-за того самого случая у меня искаженный взгляд на жизнь. Но ведь вся жизнь ребенка проходит как бы в полумраке, в тени, отбрасываемой взрослыми. И окружавшие меня взрослые о моем счастье не заботились.
Я родилась и выросла в городе М., от которого минут тридцать на электричке до Z., административного центра одноименной префектуры. Наш город очень живописный, он лежит у подножия знаменитой горы Y. Население – сто пятьдесят тысяч. С сельским хозяйством здесь не очень хорошо – в почве много вулканического пепла, – зато эти места издавна славятся крученой шелковой пряжей, благо воды для производства достаточно: по городу протекает полноводная река Т., – и еще своим шелковым рынком. Может, из-за этого у местных жителей такая сильная коммерческая жилка – своего никогда не упустят. После того, как шелководство пришло в упадок, удалось привлечь производителей текстиля, электроники, пищевых продуктов, и город выжил – здесь вырос целый промышленный район.
Вместе с фабриками в город пришли новые люди. Для тех, кто занимался старинным ремеслом, кто давно жил в городе и им гордился, пришельцы, сколько бы времени ни прошло, все равно оставались чужаками. Многие относились к ним с подозрением: понаехали бог знает откуда, преступность с собой привезли, так глядишь – скоро городу конец. Город разделился на две части – старожилов и пришельцев. М., который, по идее, должен был превратиться в новый промышленный центр, на деле оставался старомодным провинциальным поселением. Вот где я родилась и воспитывалась. Вместе с наводнившими город фабричными рабочими, то есть чужаками.
