Скамья стояла у озера, на краю участка, отрезанном неширокой дорогой. Когда они покупали дом, жена и дети ворчали: мол, дорога портит пейзаж. Со временем привыкли. Ему же с первых дней полюбилось это место: здесь был особый маленький мирок и он мог по своему усмотрению затворять вход в него или оставлять открытым для других. Получив наследство, он отремонтировал и надстроил старый лодочный домик на берегу. Сколько летних месяцев провел он в нем на чердаке за работой! Однако нынешним летом приятней сидеть-по-сиживать на скамейке. Укромный уголок, здесь никто не увидит его ни от лодочного домика, ни с причала, где так любят играть внуки. Заплывая подальше от берега, они могли его увидеть, и он — их, и они махали друг другу.
Нет, не будет он весной преподавать в Нью-Йорке. И никогда уже не будет там преподавать. Поездки в Нью-Йорк, с годами ставшие неотъемлемой частью его жизни — частью настолько привычной, что он давно уж перестал раздумывать, счастлив ли он был там или нет, — теперь это в прошлом. А раз в прошлом… ну что ж, потому он и вспоминает сегодня о своем первом семестре в Нью-Йорке.
Признаться самому себе, что в Нью-Йорке он был несчастлив, — в этом не было бы ничего страшного, если бы это признание не потянуло за собой другое. Вернувшись в тот самый первый раз из Нью-Йорка, он по воле случая — несчастного случая! — познакомился с женщиной: они ехали на велосипедах и столкнулись, потому что оба нарушили правила; ему еще подумалось: забавный способ знакомиться с дамами! Два года они встречались, ходили в оперу, и в театры, и в рестораны, несколько раз куда-нибудь ненадолго уезжали вдвоем и часто проводили вместе ночи, то у нее, то у него. По его мнению, она была хороша собой и в меру умна, приятно было обнимать ее, приятно было и когда она его гладила; он думал: вот, это и есть то, чего ты хотел. Потом ей понадобилось уехать по работе, и отношения сразу стали мучительно-трудными и мало-по-малу сошли на нет. Но лишь сегодня он, вспоминая, признался себе, что вздохнул тогда с облегчением: этот двухлетний роман давно его тяготил. И часто он чувствовал, что куда приятней было бы не ходить на свидание, а остаться дома, читать книги или слушать музыку. Он сошелся с ней, потому что подумал — в очередной раз подумал, — все ингредиенты счастья налицо, отсюда следует вывод: он счастлив.
Ну-ну, а как обстояло дело с другими женщинами в его жизни? Первая любовь? Его переполняло счастье, когда Барбара, самая красивая девочка в их классе, согласилась пойти с ним в кино, после кино не отказалась, когда он угостил ее мороженым в кафе, а потом он провожал ее домой и у дверей, на прощание, ее поцеловал. Ему было пятнадцать… первый поцелуй. Года через два его уложила к себе в постель Хелена, и все получилось лучше не придумаешь — не слишком быстро; она осталась довольна, до самого утра он давал ей все, что мужчина может дать женщине; да, ему было девятнадцать, а ей-то тридцать два… С тех пор они встречались, пока не вышла она, в тридцать пять уже, за адвоката-лондонца, с которым, как он позднее узнал, много лет была помолвлена. А он в те дни сдавал выпускные экзамены, выдержал отлично — сам не ожидал; его взяли на кафедру ассистентом; с тех пор он работал, писал статьи и книги, получил степень, стал профессором. Был счастлив… Или опять-таки лишь думал, что счастлив? Опять-таки лишь уверился в своем счастье, поскольку все ингредиенты счастья были налицо? И то, что он испытывал, опять-таки было не счастьем, а этакой сборной солянкой, суммой ингредиентов? Иной раз ему приходило в голову: а что, если настоящая жизнь не там, где он, а осталась где-то в другом месте? Но этот вопрос он вытеснил из своего сознания, так же как вытеснил мысль, что ухаживал за Барбарой и угождал Хелене лишь из тщеславия и что куда как часто усилия, положенные лишь на то, чтобы утолить свое тщеславие, бывали ему тягостны.
Размышлять о своем супружеском и семейном счастье он остерегался.
Как хорошо просто радоваться синему небу и синему озеру, зеленым полянам и лесу… Он полюбил этот вид, но не потому, что вдали высились Альпы, — он полюбил мягкие линии ближних гор, ласково обнявших озеро.
По озеру плыли в лодке девочка и мальчик, он — на веслах, а девочка сидела, свесив ноги в воду. Стекая с поднятых весел, капли воды ярко сверкали на солнце, от лодки и от ног девочки по водной глади разбегались круги. Дети в лодке — это, конечно, Майке, старшая дочь сына, и Давид, старший сын дочери, — молчали. С той минуты, как уехала машина, развозившая почту, ничто не нарушало глубокой тишины. Жена в доме, готовит завтрак, скоро кто-нибудь из внуков прибежит и позовет завтракать.
Чуть позже он подумал, что вывод об иллюзорности его счастья следует оценить не отрицательно, а, наоборот, принять как нечто позитивное. Что может быть лучше, чем такой вот итог, если ты решил уйти из жизни… А он решил уйти — ведь те несколько месяцев, которые ему остались, будут ужасны. Нет, терпеть боль — это он умеет. Он уйдет не раньше, чем боль станет нестерпимой.
Однако принять как нечто позитивное вывод о ложном характере своего счастья у него не получилось.
Идея со всеми вместе провести здесь лето — его последнее лето — была в то же время последней попыткой счастья, разделенного с близкими. Долго их уговаривать не пришлось — дети согласились приехать со своими семьями и провести месяц в доме на озере. Но все-таки без уговоров не обошлось. И жена тоже не сразу согласилась — она бы предпочла поехать с ним вдвоем в Норвегию, где она еще никогда не бывала, хотя ее бабка была родом из Норвегии. Как бы то ни было, вся семья в сборе, и старый друг обещал приехать на два-три денька. Да, он всех собрал и думал, что неплохо подготовил это последнее совместное счастливое лето. А теперь вот засомневался: не получилась ли опять вместо счастья лишь сборная солянка, набор ингредиентов?
3
— Деда! — Детский голосок и быстрые детские шаги — кто-то бежал через дорогу и лужок сюда, на озеро. А, это Матиас, младший сынок дочери, самый маленький из внучат, пятилетний бутуз, голубоглазый, со светлым чубчиком. — Завтрак готов!
Увидев лодку, а в ней брата и двоюродную сестру, Матиас принялся звать их, не умолкая ни на минуту, он с криком вприпрыжку носился по причалу, пока лодка не пристала.
— Бежим наперегонки!
Дети пустились бегом, дед медленно пошел за ними к дому. Еще год назад он бы со всех ног бросился за ними, а несколько лет назад, пожалуй, и обогнал внуков. Но разве не намного приятней идти себе не спеша и со стороны смотреть, как двое старших детей, взбежав по склону, пятясь, сбегают обратно, чтобы гонку выиграл малыш? Хорошо — именно таким воображение рисовало ему это лето, его последнее лето, в кругу близких людей.
Он уже придумал, как уйдет. Добрый приятель, врач, раздобыл по его просьбе коктейль, который дают тем, кто состоит в одном из Обществ добровольной кончины. Коктейль — название симпатичное. Раньше его никогда не тянуло попробовать коктейль где-нибудь в баре, стало быть, его первый коктейль будет и последним. Понравилось ему и то, как именуют члена общества, который подносит коктейль сотоварищу, решившемуся на добровольный уход из жизни, — «ангел смерти». Ну а он сам себе будет «ангелом смерти». Никакой шумихи — когда настанет его час, он вечером подождет, пока все соберутся в гостиной, потихоньку встанет, выйдет из комнаты, выпьет коктейль, бутылку сполоснет и припрячет, затем вернется в гостиную. Посидит, послушает их разговоры, заснет и умрет, будить его не станут, а утром увидят, что он умер, и врач скажет: от остановки сердца. Ему — мирная смерть без страданий, другим — мирное прощание, опять же без страданий.
