— Что люди скажут?! Что ты ходишь как в воду опущенная? — шипела она мне вдогонку. — Люди могут подумать, что тебя морят голодом… У людей все в порядке, а мы…
В это же время она категорически запретила мне упоминать в разговорах Германию и вообще посоветовала забыть, что я там была. Я и рада была бы забыть, но она мне постоянно напоминала: твои любимые фрицы… твоя любимая старуха… тебе тут не Германия. Но это наедине. А на людях: вот, доченьку снова обрела, вернулась от тетки из эвакуации. Ее собеседники прекрасно знали, откуда я вернулась.
— Знают — так забудут. Нечего лишний раз напоминать! Слово — серебро, молчание — золото.
Она ни разу не поинтересовалась, как мне жилось в этой Германии, что там со мной происходило, — ее это ни капли не волновало.
После смерти Сталина партийки-блокадницы начали понемногу оживать: вылезали из щелей и нор, куда загнал их грозный отец, потрясали лапками и хороводились. Обрести прежнее могущество они, конечно, не могли — их время истекло, — но вспоминать былое величие им уже не возбранялось.
К моему удивлению, мать тогда же начала корчить из себя барыню-аристократку. Это было бы смешно, если бы не было так печально. Взбаламутив всю страну, физически истребив все классы, вплоть до крестьянства, они сами решили стать барами. Скрывая все на свете — свое происхождение и прошлое, мою Германию и даже собственную зарплату, — она почему-то не считала нужным скрывать свои частнособственнические инстинкты (может быть, ей никто не сказал, что это надо скрывать) и беззастенчиво хвасталась даже на коммунальной кухне своей прошлой шикарной жизнью: хвасталась поездками, курортами, пайками, коврами и хрусталем, которыми когда-то владела.
В нашей нищей коммуналке в те годы еще никому не пришло в голову гордиться своим богатством. Торгаши тщательно скрывали его, остальной голытьбе хвастаться было нечем, и только наши партийки корчили из себя барынь. Это были первые симптомы нарождающегося класса — жлобья. Не торгаши, а партийцы породили этот гнусный класс. Но они не сознавали этого, они ни в чем не отдавали себе отчета, они уже привыкли гордиться даже собственными пороками.
Я получила воспитание в буржуазной Германии, там меня научили ценить и беречь собственность и в то же время не думать о ней никогда. «Вещи нас переживут. Никогда не надо думать о вещах и предметах. Беречь — надо, но думать — нет», — говорила мне Гретхен.
Здесь все жили собственностью и говорили только о ней: мой, моя, мое — буквально не сходило с их языка. Моя жилплощадь, моя кастрюля, мои чашки, плошки… Кто взял мои спички… мою зеленую тряпку, мою бутылку… и так целый день напролет. Эти нищие люди все время с пеной у рта обсуждали свои покупки, свои способы стирки белья и рецепты приготовления пищи — и у каждого все было самое лучшее.
Тут-то, если вдуматься, и зарыта собака. Но копни — и наружу опять полезет абсурд нашей жизни.
Наш Петька деградировал прямо на глазах. Из бравого героя он стремительно перерождался в жалкого ханурика. Скорость, с которой он опускался на дно, была просто невероятной. Может быть, на фронтах войны он израсходовал весь запас своих добродетелей, а может быть, эти добродетели были такого рода, что проявлялись только в экстремальных ситуациях. Он был способен закрыть своим телом амбразуру дзота, но в мирных буднях не мог защитить даже обиженного ребенка.
Он вернулся с войны героем-победителем, но никто не воздал ему должную меру почестей, никому не было до него дела, и он обозлился на мир и мстил ему за несправедливость. С сильными мира сего он сражаться не мог, поэтому выбирал жертву послабее.
Он был нечист на руку и то и дело попадался с поличным, но каждый раз, когда его прихватывали, всесильные покровители спасали его от законного возмездия. В нашей жилконторе он уже не раз попадался на всякого рода мошенничествах и вымогательствах, но все ему сходило с рук.
Нагло и беззастенчиво он украл у меня сначала мою лисью шапку, потом столовый серебряный прибор, а в довершение — единственное мое состояние, пишущую машинку, которую я привезла из Германии. На мой робкий протест он нагло заявил, что я могу жаловаться куда угодно, при моем сомнительном прошлом я все равно ничего не добьюсь, а ему друзья всегда помогут.
Я наблюдала за Петькой много лет подряд и на истории его падения могла проследить разлагающее воздействие связи с всесильными органами, которые не гнушаются услугами всякого отребья, а в знак благодарности покрывают их подлые делишки и тем самым окончательно разлагают этот сброд.
Но самое знаменательное, что в очередной раз наш Петька сел в борьбе за справедливость. Какие же низкие условия игры предложены человеку в нашем мире, что они не устраивают даже такого подонка, как наш герой?
У матери на работе стали распределять садовые участки, ей удалось получить шесть соток болотистой земли по Финляндской железной дороге. Вокруг пустовали хорошие земли, но под эти общественные сады почему-то всегда выделялись топкие болота. Однако народ так соскучился по нормальному, естественному делу, что даже эти плохие участки было очень трудно получить.
Наш Петька был родом из деревни и всю жизнь подспудно тосковал по земле, природе и сельскому хозяйству. И тут вдруг ему крупно прифартило.
На клочках выделенной земли положено было сажать определенное количество деревьев, кустов, грядок, разрешалось построить летнюю временную хибарку, в которой почему-то нельзя было ставить печку. Однако новые земледельцы постепенно нарушали эти предписания: кое-кто заводил кроликов и строил им сараюшку, другой пристраивал к хибарке маленькую верандочку, третий складывал печку — все это строго запрещалось. Кем? Почему? Неизвестно. Но люди, дорвавшись до разумной, полезной для себя деятельности, постоянно забывали про запреты. Все свободные выходные дни они, как муравьи, тащили на свои убогие участки всякие доски, толь и прочие стройматериалы — в поте лица трудились, надстраивали и улучшали свои жилища.
Петьку будто подменили. Не пил, наверное, целый год. В нашей жилконторе на обширных проходных дворах валялось множество никому не нужных досок, дверей и прочей дряни. Петька все это заботливо складывал в какую-то сараюху, а затем брал машину и увозил на свой участок. Он умел плотничать, и скоро его усадьба стала расти и хорошеть. Петька, не жалея труда, украсил свой домик красивыми ажурными наличниками, построил высокое крыльцо-веранду, развел голубых кроликов, посадил клубнику. Наверное, впервые он стал походить на человека, подобрел, повеселел и даже поумнел. В его жизни появились цель и смысл.
Но однажды весной приехал бульдозер и стал крушить его частное владение. Петька, видите ли, нарушил какие-то параграфы, построил слишком замысловатое крыльцо, поставил печурку и сараюшку для кроликов.
Кому, какой сытой сволочи с дармовыми дачами и машинами вздумалось отдать такой приказ, кому помешала эта убогая мечта алкаша, воплощенная в старых досках на болотной кочке, этот жалкий карточный домик, детская забава, за которую с такой страстью, как за соломинку, он ухватился?!
