Во сне я часто бываю мужчиной и тогда люблю наших непутевых баб… Ее горячий шепот на моей щеке, ее лихорадочные объятия и ужас перед погоней… Я должна была спасти ее во что бы то ни стало. Но что делать?! На какое-то мгновение она перестала дрожать и оцепенела, замерла в моих объятиях, покорная, расслабленная. Мне казалось, она теряет сознание и тянет меня в пропасть…
Но тут какой-то грохот вернул меня к реальности. За дверью стучали и галдели наши озверелые бабы.
— Откройте! Откройте! Дверь сломаем! — трубил зычный Клавкин голос.
Анжелика опять задрожала, и ее горячий шепот ожег мою щеку:
— Не выпускай их! Они меня растерзают, убьют, изнасилуют!
Но я уже пришла в себя, я взяла ее, как ребенка, за руку и отвела в маленькую комнатку, где были свалены наши пальто. Я бережно опустила ее на эту кучу, заботливо прикрыла ее. Я умоляла ее посидеть тихо, пока я добуду одежду и усмирю негодяек. Она слушала меня молча и не отпускала мою руку. Глаза ее были неподвижны, она будто прислушивалась к чему-то страшному, дрожала, как загнанный зверек, и тихо всхлипывала. Но как только мне удалось освободить свою руку и я уже было направилась к дверям, она взвилась как пружина, бросилась мне на шею, опрокинула на кучу пальто и с хитростью и торжеством безумца заглянула мне в лицо. Была ли она пьяна, или смертельно перепугана, или не вполне нормальна, сказать не берусь — я плохо соображала в тот момент. Мне только показалось, что она хочет меня задушить, так крепко она сжимала мою шею. «Ну и пусть, пусть задушит», — почти восторженно пронеслось в голове. Сладкий ужас свободного падения захлестнул сознание — мы стремительно летели в пропасть.
Когда я очнулась и вырвалась от нее, она лежала совсем как мраморная, поверженная дикими варварами греческая статуя. Я прикрыла ее античную наготу грубым пальто и пошла усмирять взбесившихся баб.
— Хорошо, что мы не мужики, — комментировала потом события Клавка-Танк. — Мы запросто могли ее изнасиловать. Эта богинюшка прямо создана для коллективного изнасилования.
Бабы ужаснулись такой грубой откровенности. Им было стыдно своей необузданности, они уже постарались все забыть.
Но Анжелика, к моему удивлению, быстро справилась с потрясением и весьма легкомысленно на него отреагировала. С детской непосредственностью она демонстрировала нам синяки, которые наши бешеные дамы оставили на ее божественном теле, и лукаво смеялась при этом, словно подзадоривая нас.
Боюсь, что тогда уже она была не вполне нормальной, в ее сознании явно произошел какой-то сдвиг по фазе. Она стала регулярно посещать наши сабантуи, пила водку и откровенно кокетничала с Клавкой-Танк.
Косела Анжелика очень быстро. В пьяном виде была забавна, резвилась и шалила, как ребенок. Она вольно заигрывала с Клавкой-Танк, садилась ей на колени, обнимала кудлатую голову, тормошила ее и даже целовала. Удивительно было видеть, как наша матерая Клавка застенчиво краснеет и бледнеет от этих странных приставаний, но почему-то не сопротивляется, не прогоняет от себя Анжелику, а лишь явно робеет перед ней, трепещет, — сидит неподвижно и настороженно, как истукан, который боится спугнуть внезапно опустившуюся на него прекрасную птицу, а в конце концов, совершенно теряя голову от этих странных ласк, хватает в охапку свои вещи и поспешно покидает поле боя под звонкий Анжеликин хохот.
В форменную бестию превращалась на глазах наша фея. Мы уже и не рады были, что ее раскручивали. Тут уже попахивало явной патологией, явным совращением. Вот только непонятно было, кто кого совращает. Наши бабы, при всей их разнузданности, были ханжами и довольно строго соблюдали все внешние формы приличия. О лесбийской любви они и вовсе никогда не задумывались — это было за пределами их вкусов, как маслины, устрицы, улитки, лягушки и прочие сомнительные для них деликатесы, которые они и пробовать-то никогда бы не стали, а если бы и попробовали, то потом долго плевались бы в праведном гневе и с отвращением поносили извращенцев, которые лакомятся столь непотребными вещами.
Не берусь судить о мере сдвига самой Анжелики, но тогда она, по-моему, больше валяла дурака, ерничала, шокировала наших дур, а потом втайне потешалась над ними. Вот только Клавку ей бесспорно удалось приручить.
Клавка боготворила нашего падшего ангела, она трепетала перед ней, робела и постоянно следила за ней взглядом побитой собаки, которая боится пропустить любой каприз своего хозяина и терпеливо ждет знака, чтобы тут же со всех ног броситься выполнять его приказ.
Помню, однажды осенью был сильный ливень. Редкий случай осенней грозы. Мы теснились под навесом за проходной и с нетерпением ждали, когда же этот дождь поутихнет и мы после работы сможем добраться домой.
— Нет, это выше моих сил! — капризно воскликнула Анжелика. — Сколько можно тут торчать?! Клавочка, ангел мой, отнеси меня в машину! — И она подпрыгнула и повисла у Клавки на шее, как ребенок. А Клавка вдруг зычно заржала, подхватила фею на руки и, бултыхая по воде ножищами, понесла свою драгоценную ношу через улицу к машине. Они даже не оглянулись на наши вытянутые физиономии; казалось, они сразу же забыли не только про нас, но и вообще про весь род людской. Они весело и беззаботно хохотали. Только возле машины Клавка вдруг будто опомнилась, замешкалась и растерянно оглянулась, но Анжелика уже запихивала ее в машину, которая тут же фыркнула и укатила прочь.
Мы в замешательстве молчали.
Второй случай был еще более рискованный и откровенный. Он на многое открыл нам глаза.
На мартовские праздники у нас состоялась автобусная экскурсия в Псков. Анжелика отправилась с нами. Ехали мы очень долго, зачем-то заезжали в Нарву, поэтому прибыли в Псков поздно, усталые и разбитые.
Заказанные нам номера тем временем заняли другие туристы, и нас разместили в плохой гостинице, в общих номерах без удобств. Грязные и голодные, мы повалились на койки. Но тут наша принцесса вдруг распсиховалась. Она, видите ли, не привыкла ложиться спать голодной и немытой, к тому же забыла дома любимый дезодорант, и теперь ей повсюду воняло; к тому же на продукты питания, которые она взяла с собой в дорогу, кто-то сел и они превратились в кашу; в довершение всего возле рукомойника она обнаружила тараканов, а в собственной постели клопа. Тут с ней началась истерика. Она сидела посреди комнаты за столом и обливалась горючими слезами.
Клавка, которая всю дорогу прикладывалась к своей фляжке, храпела богатырским сном. Пришлось нам самим утешать и ублажать этого капризного ребенка. Мы терпеливо возились с нею полночи, увещевали, кормили таблетками, отпаивали чаем. Она же все плакала, уронив голову на стол, тихо и безутешно, и наотрез отказывалась ложиться в свою клопиную постель. Так и заснула — голова на столе. Мы уже хотели потушить свет, когда она вдруг поднялась и, как сомнамбула, пошатываясь пересекла комнату и залезла в Клавкину постель. Клавка во сне, будто по привычке, обняла ее, прижала к себе, поцеловала, и обе они погрузились в сон.
Наутро все мы встали несколько помятые и сконфуженные. Наш падший ангел продолжал спать в Клавкиной постели. Сама же Клавка встала раньше всех, сбегала за свежими булочками, достала где-то кипяток, заварила чай, и, пока мы просыпались, она сидела за чисто сервированным столом и пила чай, прихлебывая из блюдца громко и аппетитно.
