Смешно, но именно она очень гордилась своим питерским происхождением: «Понаехали тут всякие», — презрительно поджав губы, шипела она в спину прохожему, и становилось стыдно за свое городское происхождение.
На Нелли ни в чем нельзя было положиться, нельзя было верить ни одному ее слову, потому что она не имела ни малейшего представления о честности и порядочности. Она не знала правды в лицо и даже под расстрелом, для себя лично, не могла бы отличить правду от лжи.
Когда у Нелли обнаружили туберкулез, ее покровитель — директор типографии — так перебздел, что даже перестал с ней здороваться. Пока Нелли была в больнице, он даже пытался избавиться от нее, то есть уволить. Но это по нашим законам оказалось делом практически невозможным. Туберкулез по традиции охраняется у нас в стране очень бдительно: таким уважением не пользуется больше ни одно заболевание. Нелли отстояли.
Однако при распределении очередной жилплощади директор провалил Неллину кандидатуру. Мы скрыли от нее это подлое предательство ее покровителя, а квартиру, ввиду туберкулеза, ей дало государство. Правда, Нелли этому факту совсем не обрадовалась и не хотела покидать свой мрачный дом, пока ее к этому не принудили соседи. Но и перебравшись в район новостроек, опять же на улицу Веры-Надежды-Любви, она не прижилась там и почти все время околачивалась у матери на старой квартире. Она привыкла жить в своей трущобной колонии и не мыслила для себя другого существования.
Их служебно-формальный роман кончился весьма плачевно.
Когда наш старый маразматик наконец собрался на пенсию, Нелли рыдала белугой. Трудно сказать, почему она приняла этот факт так близко к сердцу; может быть, там, в больнице, ее закололи всякой дрянью, которая подорвала ее железобетонную психику, но Нелли и впрямь была безутешна. Едва оправившись от потрясения, она развила по поводу ухода директора такую кипучую общественную деятельность, иначе говоря, подняла такую волну, что мы все в ней едва не захлебнулись.
Старому службисту был сделан царский подарок. Кажется, следуя его пожеланиям, ему поднесли пыжиковую шапку, а не часы, которые у нас почему-то принято дарить в подобных случаях. Потом были официальные проводы с неизбежным застольем, на котором пройдоха расчувствовался и пригласил весь коллектив к себе на дачу.
— Поработаем на чистом воздухе, выпьем, закусим… — уговаривал он сослуживцев.
Всем понравилось такое предложение.
Была весна. Первомайские праздники на этот раз выдались долгими, и наша общественность была не прочь порезвиться на свежем воздухе. Зная скупость директора, водку брали ящиками. С закусью, как всегда, было слабовато, что, может быть, сыграло решающую роль в последующих трагических событиях.
Словом, на этом злополучном пикнике наши сослуживцы так загуляли, что пропили всю общественную кассу взаимопомощи, потеряли в лесу казенный магнитофон и в довершение всего спалили дачу.
— Тоже мне, дача! — ругались они потом. — Сырая развалюха. Спать негде, жрать нечего, печь дымит. Жаль, что не спалили вместе с хозяином. Отличный был бы фейерверк в честь нашего освобождения.
Директора в результате хватил удар, настолько внушительный, что он в скором времени и скончался.
— Туда ему и дорога! — дружно отмахнулись сослуживцы, навсегда вычеркивая из памяти гнусный образ своего шефа.
Да, печален был его конец, но закономерен. Все-таки и наша паскудная реальность имеет свои законы возмездия. Уже трудно представить себе, что справедливость, добро и порядок тут могут восторжествовать (откуда бы им вдруг взяться?). Так пусть хотя бы торжествует закон возмездия. Пусть все мы получим сполна, потому что все мы замешаны на одном дерьме. Пусть приходит он, Страшный Суд, — на него одна надежда.
Стихийное Бедствие
Люся Брошкина, расхристанное, растерзанное, суматошное и сумасбродное существо, писала стихи и, наверное поэтому, постоянно жила в угаре собственных страстей. Она мне всегда напоминала муху в банке, которая пронзительно жужжит и отчаянно бьется о стекло в поисках выхода.
Как в любом женском коллективе, разговоры в нашей шарашке постоянно вертелись вокруг любви. Господи, в каком только виде она тут не предъявлялась! Ни одна самая буйная фантазия, ни один самый злостный абсурдист в жизни не додумался бы до столь диких и фантастичных форм.
Однажды нашим феям пришло в голову похваляться своими мужьями и любовниками. Все они, конечно, знали, что ничего особо примечательного их благоверные собой не представляют, да и само их наличие весьма условно и сомнительно, однако хвастались — такой на них нашел стих. Хвастались наперебой, горячо и самозабвенно. Не берусь передать, что они несли, под рукой не было магнитофона.
Они так разошлись, что стали приносить на службу фотографии своих благоверных, разумеется в самом выигрышном варианте.
И тут одна умница изловчилась и приволокла изображение своего возлюбленного, упрятанное в розовый пластмассовый шарик. Обычно таким стереометодом фотографируют детей. Любовник в розовом шарике — это само по себе дико и смешно. Но каково же было наше обалдение, когда мы заглянули в глазок и увидели его. Первая баба подавилась и зашлась в кашле. У нее, как видно, перехватило дыхание, и она, вся красная, выскочила прочь. Все нетерпеливо стали выхватывать шарик друг у друга и вначале даже не хохотали от изумления. Там, внутри, на фоне сияющего морского пейзажа стоял здоровенный бугай в тельняшке, но почему-то со спущенными штанами. Причинное место заслуживало внимания. Но самое удивительное, что дама, которая увековечила достояние своего возлюбленного в этом розовом мавзолее, юмором не отличалась и, даже наоборот, была на редкость суровая и унылая особа. Хотите — верьте, хотите — нет, но упрятала она свое сокровище в эту капсулу от чистого сердца. Я потом долго ломала голову над этой загадкой и пристально изучала нашу героиню со стороны, но, хоть убей, ничего странного в ее поведении не обнаружила. Она была вполне нормальна, — разумеется, по нашим меркам. Такие дела.
Существует мнение, что разум — от черта, а чувство — от Бога. Но видимо, смотря какие чувства. Навряд ли Бог наделил нас такими чувствами, как подозрительность, склочность, зависть, лживость, похоть и так далее. С другой стороны, и черт не очень-то постарался скрасить эти низменные страсти хоть каплей разума или логики. Однако мы весьма довольны своей коммунально-склочной чувственностью и с великим недоверием, даже подозрительностью, относимся к людям, которые не привыкли афишировать свои страсти или хотя бы обсуждать их публично.
Таким недоверием всегда была окружена Ирма. Ходили слухи, что она стукачка, хотя было совершенно неясно, что такого можно было настучать, чего не знали бы все вокруг.
— Я чувствую, что здесь что-то не так, — глубокомысленно замечала начальница. — Не лежит у меня душа к этой машинисточке.
Эта расчетливая, осторожная и подозрительная партийка жила в образе широкой натуры и вполне искренне обижалась, если кто-то не доверял этому ее образу. Ирма не доверяла, не разговаривала с начальницей по душам и не открывала ей свою подноготную. Это было подозрительно.
