— Вот и занавеску с окна содрала, — с мягкой укоризной журила она это чудовище. — Представляешь, — она обратилась ко мне, — стоит войти незнакомому — этой дряни хоть бы что. Но стоит кому-либо из соседей — кошка тут же бросается вверх по занавеске, цепляется за карниз, прыгает оттуда на шкаф, потом на стол. Всю посуду уже перебила, — говорила Брошкина, и было ясно, что она не сознает меру запущенности своего жилища: она привыкла так жить.
В это время раздался звонок, голоса. Дверь приоткрылась, и соседка пропустила в комнату молодую врачиху. Врачиха вошла и остолбенела на пороге. Некоторое время она молча стояла рядом со мной и озиралась, как в лесу. От удивления она, кажется, лишилась дара речи. В замешательстве она потрогала носком сапога консервную банку на полу. Кошка с жутким воем выскочила из серванта и в мгновение ока вцепилась врачихе в ногу. Та завизжала. Брошкина бросилась на помощь. Кошка вскочила на стол, оттуда на шкаф и, когда хозяйка запустила в нее подушкой, сиганула прямо в открытое окно. Я невольно ахнула: окно находилось на третьем этаже. Но Брошкина лишь закрыла форточку и спокойно объяснила перепуганной врачихе, что там широкий карниз и кошка таким путем ходит гулять.
Врачиха не стала осматривать пациентку. Прямо в пальто она осторожно примостилась на кончике стола, только что расчищенного для чаепития, и лихорадочно стала заполнять бюллетень и выписывать рецепты. Конечно, она не могла не заметить истинную причину заболевания, но, может быть, по молодости лет не хотела связываться с пациенткой, или врачам тоже были отпущены какие-нибудь лимиты для подобного рода заболеваний, — словом, она не стала особо вникать и дала бюллетень.
Пока врачиха писала, у нее за спиной тихонько приоткрылась дверь, из-за портьеры появилась трехлитровая банка воды под полиэтиленовой крышкой. Две детские ручонки (сам ребенок прятался за портьерой) аккуратно поставили банку возле дверей и тихо скрылись.
— Сюда бы санитарного врача прислать, — сказала врачиха на прощание. И, окинув комнату брезгливым взглядом, она удалилась.
После ее ухода Брошкина сразу же бросилась к таинственной банке, осторожно подняла ее с пола и, нежно прижав к груди, долго бродила по комнате в поисках укромного уголка, где можно спрятать это сокровище. Дело в том, что в банке находилась водка, которую жильцы дома где-то воровали ведрами, а потом продавали своим соседям за половинную цену.
Потом мы пили чай. То есть пила одна Брошкина. Она хлебала какую-то старую бурду из носика закоптелого чайника. На грязной газете лежали конфеты-подушечки, чайной ложки не было, и она мешала чай в моем стакане ручкой алюминиевой вилки. В тупой апатии я наблюдала это чаепитие.
— Ты, может быть, есть хочешь? — Она наугад выхватила из кучи на столе засаленный пакет и развернула его передо мной. — Тут еще где-то колбаса была…
Я остановила ее поиски. Брошкина пила чай вприкуску и ругала этих гадов мужиков, которые в очередной раз ее продали, предали, заложили.
За окном, прогуливаясь по карнизу, гадко орала кошка. Ей вторили трель милицейского свистка, мат и вой. Синие хищные мухи тучей жужжали над столом.
Мне не сиделось на месте, и я стала слоняться по комнате.
Господи, думала я, да у нее тут почти как у Плюшкина. С той лишь разницей, что Плюшкин не мечтал об идеальной любви.
В безумной тоске я слонялась по комнате и вдруг в одном из отсеков обнаружила на стене целый иконостас семейных фотографий. Там был портрет простоватой женщины с усталым лицом, как видно матери Брошкиной; была фотография бравого вояки — предполагаемого папаши. Со всех остальных на меня глядела прелестная девчушка с ясным лицом, озаренным лучезарной, восторженной улыбкой. С большим трудом я узнала в ней Брошкину.
Наши бабы любят вспоминать свое детство. Они будто самоутверждаются за счет детства, будто пытаются доказать, что и они тоже были когда-то людьми. Брошкина не раз плела нечто подобное, но я не вникала, я давно привыкла слушать ее вполуха.
Только я вдруг вспомнила рассказ Клавки-Танк, когда однажды в припадке пьяного сантимента она хвалила русскую душу Брошкиной и рассказывала о ее детстве. Оказывается, Брошкина была лет на пять моложе Клавки и, по утверждению Клавки, с самого своего рождения считалась в их доме «чудо-ребенком».
Этот большой дом всегда жил по законам общины. Преступный люд в своей среде очень уважает порядок. Здесь, как в любом государстве, были свои вожди, которые частенько менялись, и подданные, которые не менялись никогда, то есть народ. Здешний народ осел в этих стенах давно, крепко и основательно. Население имело свой неписаный свод законов; свои нравы, обычаи, устои; своих почетных граждан и свой люмпен, свою интеллигенцию и своих проституток; здесь были свои портнихи, прачки, парикмахерши, своя милиция и свои преступники. Почти все слои здешнего населения перенимали профессии своих предков, то есть были потомственными. Старухи свято блюли устои и обычаи мрачного дома, хранили в своей склеротической памяти родословные многочисленных семей. Община была тесной и сплоченной, и каждый жил на виду у всех. Посторонние тут обычно не приживались.
Во время войны и блокады население «республики» сильно поредело. Мужики ушли на фронт, но оставшийся народ проявил удивительную живучесть, и в блокаду почти никто не умер с голоду. Видимо, тут имели значение близость двух вокзалов и барахолки, которая всю войну функционировала весьма активно. Население дома, благодаря своим наследным уголовным навыкам, быстро приспособилось к новым условиям, а многие граждане даже ухитрились разбогатеть.
Брошкина родилась в самом начале войны в семье… то есть у потомственной матери-одиночки, работницы ткацкой фабрики. Роды принимала потомственная бабка-повитуха, которая сразу углядела в ребенке черты… то бишь знаки небесной благодати. Вместо первого крика ребенок, по ее словам, громко захохотал, и бабка с перепугу уже склонна была посчитать этот смех дьявольским, но девочка, перестав хохотать, вдруг улыбнулась ей такой ясной и лучезарной улыбкой, что у бабки от радости зашлось сердце. Она сразу поняла, что их маленькая колония выдержит все испытания войны и, пока жив будет этот чудо-ребенок, им не грозят никакие беды и напасти. Прежде чем объявить эту новость всему дому, бабка исподволь пыталась выяснить у роженицы, кто отец ребенка, но та, верная своим принципам, не выдала имени этого человека, из чего бабка тут же сделала вывод, что дело не обошлось без вмешательства небесных сил.
К концу дня радостная весть облетела весь дом, и к люльке чудо-ребенка началось паломничество. Люди стояли в очереди в коридоре, но каждого, кто приближался к колыбели, ребенок щедро одаривал своей лучезарной улыбкой.
Темные, суровые старухи, как хищные птицы, окружали колыбель: они с самого начала присвоили себе чудо-ребенка и до самого конца войны не выпускали его из своих цепких лап. Злоязычники поговаривали, что святоши со временем стали брать определенную мзду с паломников. Бабки яростно отрицали подобные слухи, но иногда пропускали кое-кого без очереди и разрешали подольше полюбоваться божественным ликом. Словом, ребенок стал достоянием общественности и был конфискован у матери. Мать не роптала, она была слаба здоровьем, молока у нее не было, а тут как раз у одной молодухи родился мертвый ребенок, и наша малютка обрела хорошую кормилицу. Когда через год у этой кормилицы кончилось молоко, нашлась другая молодуха, у которой погиб ребенок. И божественное дитя кормилось грудью почти всю войну. Молодухам был выгоден подобный промысел: их в свою очередь подкармливали всем домом.
