— Тихо, не заводись. — Ирма кладет свою прохладную руку мне на плечо. — Ты еще молодая, не надо раньше времени заглядывать ей в лицо. С этой плотоядной, разнузданной, продажной харей в гляделки не играют. У Медузы Горгоны свиное рыло, но лучше не встречаться с ней взглядом. Не остается ничего, кроме ненависти, а ненависть — это смерть. Ненависть бездарна, она косноязычна, убога и беспомощна. Ненависть убивает, поверь мне, я прошла через все это — меня практически не стало…
Все галдят, никто не обращает на нас внимания.
— Ты пишешь — вот и опиши этот шабаш. Посмотри, здесь нет ни одного здорового человека. Возьми хоть бы Князеву. Что это такое?
Князева — потомственная интеллектуалка с рыжей лисьей шапкой на башке, которую она, по-моему, не снимает даже летом — сидит на другом конце стола и с победоносным видом хозяйки салона озирает его буйный распад. Она курит сигарету из длинного мундштука и явно воображает, что курит кальян. Как все безумцы, она тут же чует, что мы говорим о ней, и одаривает нас высокомерным взглядом.
Ничего определенного сказать про Князеву не берусь. По-моему, это — сама неопределенность. Ни то ни се — ни рыба ни мясо. Вот сидит она перед нами на стуле посреди комнаты, заложив ногу за ногу, демонстрирует свои шикарные колготки, любуется своими холеными руками и рассказывает занудный анекдот якобы из светской жизни, который мы слышали уже сто раз. Все в недоумении пожимают плечами. Никто не смеется.
Уже лет десять Князева морочит всем голову обстоятельными рассказами про своего мужа-космонавта. Всем нам доподлинно известно, что его не существует в реальности. Живет эта одинокая женщина в грязной коммуналке, почти голодает, потому что все свои деньги тратит на дорогие импортные шмотки, парики и прочую дребедень, которую ее мифический муж якобы привозит из-за границы. Чтобы сохранить имидж, она часто уступает их Щучке Аллочке с явным ущербом для своего кармана. Все без зазрения совести пользуются ее безумием и развлекаются. Посреди тусклого рабочего дня, когда делается особенно тошно, кто-нибудь для затравки задает провокационный вопрос, и мы узнаем много интересного из жизни космонавтов.
Наш космонавт дико ревнив и любит Князеву без памяти. Когда он находится дома, то питается только продуктами от Елисеева, и эта несчастная постоянно висит на телефоне, чтобы дозвониться в стол заказов, что практически невозможно.
Однажды Князева даже забеременела от своего космонавта, но тот был против, потому что «его жизнь ему не принадлежала».
Все это пронеслось в моей голове мгновенно. Несчастная все еще поедала меня своим подозрительным взглядом. Я послала ей воздушный поцелуй и поспешила отвести глаза.
Нелли уже изрядно надралась и горько плачет на плече своей не менее пьяной подруги Брошкиной. Я тут же усекла причину истерики. Нелли довела, как всегда, Варька-Бандитка, которая постоянно всех доводит, и мне понятна причина ее ожесточения. Варька видит в них свое неизбежное будущее, боится и ненавидит его. Сама Варька не ходит на танцы в Дом офицеров, но жизнь ее уже порядком пообломала. На этот раз она придралась к Нелли за нейлоновую прозрачную блузку, которую та напялила по случаю праздника. Действительно, кофточка жутковатая, пожелтевшая от времени, морщинистая и просто неприличная. Нелли, оправдываясь, объяснила, что донашивает ее, но это объяснение привело Варьку в полное исступление.
— Эта дрянь тебя переживет, вешалка! — кричала Варька. — Нейлон нельзя доносить, им даже полы мыть нельзя!
Нелли услыхала только первую часть этой реплики и очень расстроилась. У нее был туберкулез, она стремительно старела.
Молодежь ненавидела ее за бездарно прожитую жизнь.
— Да я бы на твоем месте уж лучше в тюрьму села, чем торчать тут всю жизнь, — любила говорить Варька.
Девчонка чуяла свою судьбу и законно ужасалась ей.
— Это ты можешь торговать газированной водой, а я с дипломом, — возражала Нелли.
— Диплом! Диплом! — взрывалась Варька. — Купили вас по дешевке этими дипломами! Задарма поимели! Теперь кто угодно больше вас зарабатывает.
Это была чистейшая правда, и Нелли знала эту правду, но продолжала гордиться своей золотой медалью и своим полуфиктивным дипломом.
Я поспешила ей на выручку, отогнала от нее злобную Варьку и, как могла, утешила несчастную.
— А в одном институте, в одном институте, — пьяненьким голоском заверещала Брошкина, — недавно сварили доцента.
— Подсидели и свалили, что ли? — вяло поинтересовалась Нелли.
— Ничего подобного! Они его убили и сварили в кислоте, — уточнила Брошкина.
— Заткнись, порву, как кильку! — рычит Клавка, но общий хохот заглушает ее слова.
— Да я серьезно вам говорю, — не унимается Брошкина. — Мне верный человек сказал. Они там диссертацию спрыскивали, а он, подонок, им мешал. Они его под горячую руку укокошили, а труп сварили, чтобы он, значит, в кислоте растворился, чтобы следы замести… Варили, пока сами не угорели. Утром приходят сослуживцы, а они там все пьяные, вповалку дрыхнут мертвым сном, и недоваренный доцент в кастрюле плавает.
— Ой, худо мне, бабоньки! — впечатлительная Князева выдает на паркет мощную струю.
Брошкина оторопело наблюдает за ней.
— Держите меня! — заходится Клавка-Танк. — Я это у… убоище с дерьмом смешаю.
— Я что, я правду говорю, — лепечет Брошкина. — За что купила, за то и продаю.
— Дураково поле х…ми огорожено, — остервенело шипит Варька.
Самое странное, что случай с доцентом действительно имел место, весь город о нем потом говорил.
Варька-Бандитка
Было ей двадцать, и три года она работала у нас делопроизводителем и курьером, а точнее, служила козлом отпущения, которого вместо нас гоняли в колхозы, на овощебазу, в подшефный детский садик, на митинги протеста и прочие общественно-политические мероприятия. Она не роптала, ей нравился такой образ жизни, потому что производить материальные ценности сидя на стуле она органически не могла, а главное — не желала.
Варька родилась под знаком Стрельца и была убеждена, что именно это зловещее созвездие наделило ее таким дерзким, неугомонным характером, бунтарской натурой и злосчастной судьбой. Она утверждала, что всю жизнь ее преследовал злой рок, и, только ознакомившись с собственным гороскопом, она поняла его неотвратимую закономерность и не то чтобы смирилась, а, скорей, приняла вызов и уже никогда не складывала оружия.
Оголтелая, яростная спорщица и изощренная матерщинница, отчаянно-дерзкая стерва, она люто ненавидела всех нас за пришибленность, лживость, трусоватость и глупость и никогда не уставала проклинать, клеймить, обличать общество, которое нас порождает. Патологически честная, отважная и беспощадная экстремистка, она порой несла такую контру, что все мы в панике разбегались и прятались от нее — забивались в щели, как тараканы.
