— Какую правду? — как дура, переспросила я.
— Вот и я сам думаю — какую? — неопределенно усмехнулся психиатр.
— Вы думаете, что с нашим мальчиком нечто подобное? — спросила я.
— Вы хорошо знаете его мамашу?
— Не то чтобы… — замялась я. — По-моему, нормальная тетка. Сына обожает, ради него она готова на все.
— Вот именно на все — на любую подлость.
И он рассказал мне историю, которая потрясла меня своей нелепостью и тупой жестокостью.
Наш милый мальчик полюбил свою сокурсницу, девочку из другой, более интеллигентной семьи. Пока Евгения была на службе, они проводили время у них дома. Слушали пластинки, курили, читали стихи одного поэта-изгнанника. Соседи донесли матери. Она ворвалась домой посреди дня. Ничего особо страшного она там не обнаружила, разве что было накурено. Но нашей мамаше этого было достаточно, чтобы спустить девочку с лестницы. Мальчик убежал следом и не ночевал дома. Евгения подняла на ноги милицию. Мальчика нашли в университете. Он вернулся домой сконфуженный, но не стал просить у матери прощения, потому что не чувствовал за собой никакой вины. Он наивно полагал, что мать сама должна извиниться перед девочкой и вернуть ее в дом. Но мать наотрез отказалась это сделать. В отсутствие сына она нашла в его столе книжку злополучного поэта-изгнанника. В стихах она ничего не поняла, но, к своему ужасу, обнаружила, что книжка издана в Нью-Йорке. Недолго думая она настряпала письмо в университет, где обвиняла эту девочку в совращении ее сына. Она запечатала письмо вместе с книгой в конверт и отнесла в деканат. Девочку, разумеется, тут же выгнали, а мальчика еще долго прорабатывали на всевозможных собраниях. Этот случай открыл глаза нашему герою, он стал видеть все в другом свете. Мир, только что безмятежно розовый, вдруг обернулся угрожающе тупым и зловещим.
— Мальчик нормальный, и реакция у него нормальная, но я за него не ручаюсь, — закончил свой рассказ психиатр.
Я поняла его прозрачный намек.
— Неужели нельзя ничего поделать? — воскликнула я. — Надо выручать ребенка, на то вы и психиатр.
— Что я могу поделать! — проворчал врач. — Причины для депрессии вполне конкретные. Я их устранить не в силах. Конечно, его можно на время усыпить. Может быть, проспится. Но сделать это можно только официально, через диспансер. Ведь ему нужен бюллетень. А диспансер — тоже вещь чреватая. Если наш герой расскажет там половину своих разумных доводов, им заинтересуется уже не только психиатрия. Вы меня понимаете?
— А что такого особенного мог сказать этот цыпленок? — поинтересовалась я.
— Профессиональная тайна, — горько усмехнулся психиатр. — Он мне сказал, что в этой стране уравниловка осуществляется по самой низкой мерке, путем уничтожения самых умных, честных и талантливых людей. Поэтому мы порождаем только преступников и негодяев. Вот самое невинное, что он мне успел сказать. Об остальном лучше умолчать.
— Бедный ребенок, до чего он еще додумается! — вздохнула я. — Неужели ему никак нельзя помочь?
— Я посоветовал ему начать пить водку, — невозмутимо заявил психиатр.
— Господи, этого только не хватало! — невольно вырвалось у меня.
— А что вы думаете, в подобных случаях очень даже помогает. Проверял на собственном опыте.
— Вы тоже депрессант?
— Зачем бы тогда я полез в это грязное дело? — фыркнул он. — Я вам все сказал. Думайте сами, что тут можно поделать. Поговорите с его мамашей, убедите ее, что необходимо взять академический отпуск и отослать сына куда-нибудь от себя подальше. Он ее сейчас видеть не может. Только осторожнее, такие особы на все способны, побежит жаловаться, а у меня и без нее неприятностей достаточно…
Психиатр был отказником-неотъезженцем.
Потом я тщетно пыталась поговорить с Евгенией. Она не стала меня слушать. Эта глупая курица была настроена крайне враждебно. Она холодно отвергла мою помощь и участие, гордо заявив, что ни в ком больше не нуждается, что у нее дома все обстоит вполне благополучно. Как видно, она догадалась по моему тону, что я узнала о той роковой роли, которую она сыграла в судьбе сына, узнала о ее подлом, бездушном предательстве. Она не хотела иметь со мной ничего общего.
А через пару месяцев ее сын выбросился с пятого этажа и разбился насмерть.
На мать было страшно смотреть, она просто одичала с горя. Она приходила на службу и выполняла свои обязанности, но смотреть на нее было невыносимо. Она сидела на своем стуле, будто этот стул был раскаленным. Героическим усилием воли она сдерживала себя, чтобы истошно не завопить, не броситься в смертельной звериной тоске на нас, своих палачей, не вцепиться нам в глотку… С ней страшно было находиться в одной комнате.
Нет, она не поняла, что случилось, не желала понимать. Всех, кто принимал участие в судьбе ее сына, она возненавидела лютой ненавистью. Она была убеждена, что все мы совратили и погубили его. Ведь не могла же она сомневаться в собственной любви к сыну, как не могла подвергать сомнению качества и свойства своей партийной морали. Для этого ей надо было бы зачеркнуть всю свою жизнь, а это для нее было равнозначно самоубийству. Она ничего не поняла и не признала своей роковой ошибки.
Она принадлежала к тому поколению людей, которые никогда не признавали своих ошибок. И если, бывало, их тыкали носом, они набрасывались на обличителей с такой бешеной яростью, что от врага скоро оставалось мокрое место. Только эта слепая ненависть выдавала их бессилие перед лицом правды, но они изловчились и возвели эту ненависть в разряд праведной.
Тот же самый механизм сработал в сознании несчастной матери. Она сначала возненавидела меня, потом объявила диссиденткой и стала клеймить, изобличать, искоренять путем бесконечных доносов в партком и так далее. На психиатра она тоже написала обличительный донос. Но ему уже было все равно: он собрался уезжать, и доносы так или иначе шли на него косяком.
Я уже подала было заявление об уходе, но все неожиданно переигралось. Оказалось, что Евгения Федоровна покидает нас в связи с уходом на другую работу. Зная мои обстоятельства, меня попросили остаться, и я согласилась.
Она ушла от нас даже не попрощавшись. Просто однажды не вышла на работу, и больше мы ее не видели.
История ее сына долго не выходила у меня из головы. Подрастали дети моих знакомых, и очень многие из них заработали тот же самый психиатрический диагноз. Некоторые из них в результате лечения стали наркоманами, многие пытались покончить с собой, нескольким это удалось. Все они были красивые, породистые, умные дети. Долгие годы я ломала себе голову над этим явлением, пока не поняла, что явление это для нашей реальности более типическое, чем все бравые молодые строители социализма. За свою жизнь я не встретила ни одного такого полноценного строителя.
И все-таки это было загадочное явление. Почему-то неожиданно наши одичалые, затравленные наседки произвели на свет целый выводок прекрасных породистых птенцов. Больше того, каким-то чудом эти самоотверженные клуши ухитрялись не только выкормить своих благородных детенышей, но и дать им подобающее воспитание. И чудесные пришельцы, наделенные всевозможными талантами, вымахали в реальность, которая не только в них не нуждалась, но была им прямо противопоказана. Конечно, они не могли прижиться и приспособиться на этой свалке человеческих нечистот. Они были обречены и, сознавая это, стали самовольно покидать мир: уходили из него, как уходит рыба, улетает птица и гибнет зверье. Началась эпидемия детских самоубийств. Психиатры сбились с ног, пытаясь классифицировать это стихийное бедствие. Они срочно изобрели новый диагноз — депрессивный психоз. Таким образом, наклеив ярлык, они пытались узаконить беду, бороться с которой были не в силах, как не в силах были изменить реальность, которая так неумолимо отторгает от себя все самое лучшее и прекрасное. Они пытались глушить их снотворным, но это только порождало лекарственную наркоманию.
