В помещении будто что-то малость изменилось, во всяком случае я обнаружила массу новых деталей. Возле маленького тусклого окошка слева от меня зачем-то висело зеркало в темной деревянной раме.
Сонно гудела люминесцентная лампа, наполняя помещение неверным, дрожащим светом. Этот холодный свет, отражаясь в зеркале, тревожно мерцал на его поверхности, создавая эффект глубины, тусклой и бесконечной. Рябая серебристая пленка зеркала будто дрожала от внутреннего напряжения, угрожая вот-вот лопнуть и разорваться, обнаружив под собой темную глубинную пустоту. Зеркало манило меня с непонятной силой. Но я еще боялась выдавать себя и поэтому решила сидеть смирно.
С трудом оторвав взгляд от зеркала, я посмотрела вправо и увидала на соседней скамейке два живых существа. Первое с трудом можно было причислить к живым.
На противоположном конце лавки в свободной и живописной позе спал ханыга. Одет он был в какие-то лохмотья, прикрытые на груди громадным передником из клеенки того типа, какие подстилают в кровати маленьким детям. На поясе поверх клеенки была прикреплена спираль из проволоки и алюминиевая кружка. Это были нехитрые приспособления политурщика, то есть алкоголика, который пьет политуру. При помощи железной проволоки из вязкой политуры каким-то образом вытягивается, наматываясь на нее, густая составная часть этого химического вещества, ну а жидкость, оставшаяся в бутылке после этой манипуляции, представляет собой ядовитый спирт. Этот ядовитый напиток выпивается, после чего политурщик старается приблизиться к ближайшему отделению милиции, где его уже хорошо знают, и если не прогонят, то, может быть, успеют в нужный момент вызвать «скорую помощь».
В бытность мою замужем я не раз дежурила в отделении милиции, где изволил проводить ночи мой благоверный, и успела ознакомиться с их нравами и с этими камикадзе-политурщиками, которые сами доставляли в участок свои бренные останки. Они всегда находились в отличном настроении и потешали окружающих своим алкогольно-утробным юмором. Если они никого не обижали и не причиняли милиции особых хлопот, то к моменту их отключки дежурный милиционер успевал вызвать «скорую помощь», и политурщика увозили в реанимационное отделение ближайшей больницы.
Этот политурщик, видимо, ожидал свою карету, потому что, пока я разглядывала его, из-за печки появился молоденький милиционер и, взяв безжизненную руку политурщика, с осоловелым видом стал искать на ней пульс. При появлении милиционера я поспешно закрыла глаза, но тот не обратил на меня никакого внимания. Пощупав пульс, он лениво подошел к барьеру, облокотился на него спиной и, не спуская с политурщика сонных глаз, погрузился в оцепенение.
Сквозь ресницы я заметила, что милиционер почему-то не обращает на меня никакого внимания, точно не видит или не хочет видеть. Мне это не очень понравилось, и некоторое время я в упор глядела на него, но он не удостоил меня даже взглядом.
На его беспородном лице застыло дежурное выражение принадлежности милицейскому сословию. Этот ребенок с гнилыми глазами осоловело и в то же время с напряжением прислушивался к допросу, который вел его непосредственный начальник, скрытый за непроницаемой перегородкой.
Вопросы до меня не долетали, но вот некоторые ответы людей по эту сторону барьера настораживали. Во-первых, все голоса были мне очень знакомы, но почему-то я не могла определить, кому именно они принадлежат. Они звучали будто в полусне, когда какой-либо отчаянно знакомый голос вдруг громко окликает тебя по имени, и ты просыпаешься от этого окрика, но почему-то никак не можешь определить, кому именно этот голос принадлежит. Во-вторых, все эти голоса были очень испуганные, тревожные и серьезные. Какой-то напряженный, сдавленный страх сквозил в этом большей частью косноязычном бормотании, в этих обрывках фраз с ватой ужаса во рту.
Прислушиваясь вместе с милиционером, с которого я все еще не спускала глаз, я старалась по его лицу определить, что же там происходит, но тот глядел на политурщика, и только порой какой-то нервный тик пробегал по его невзрачным чертам, будто что-то отвлекало его внимание, что-то мешало сосредоточиться, и он нетерпеливым движением головы отгонял это что-то, точно комара или муху. Постепенно до меня дошло, что этим комаром была я, мое присутствие, мой упорный, настойчивый взгляд тревожил милиционера, и он непроизвольно отмахивался от него, как от насекомого. В то же время он ни разу прямо не взглянул на меня, словно глядеть на меня ему было недозволено.
Не требовалось особой сообразительности, чтобы уяснить для себя, что накануне мы крепко надрались, в результате чего и оказались в этом задрипанном участке. Но вот что именно мы натворили, я, хоть убей, не могла вспомнить, почему-то это начисто выпало из моей памяти. Честно говоря, и самой попойки я почему-то не запомнила, а вычислила ее, исходя из собственного самочувствия, весьма характерного, точнее, из ужасного собственного похмелья. Столь ужасного, что впервые в жизни я не помнила даже начала пьянки — как, где и почему она состоялась, то есть практически я не помнила ровным счетом ничего. Но похмелье было налицо, и с этим фактом приходилось считаться. Значит, все мы, то есть присутствующие, исключая, конечно, милиционеров, накануне или сегодня ночью где-то крепко надрались, после чего я отключилась, заснула и не участвовала в дальнейших событиях. Но зачем же в таком случае меня притащили сюда, притащили без сознания, к тому же босиком и полуголую? Какая была в этом необходимость? Кому все это понадобилось? Нет, как видно, я отключилась не полностью, бессознательно продолжала действовать и участвовать в каких-то ужасных событиях. Но каких? Что случилось? По всей вероятности, дело швах, кашу мы заварили изрядную, и нечего увиливать и прикидываться спящей, пора принять участие в общей заварушке, — может, что и прояснится. И я выпрямилась на своей скамейке, поправила волосы и плащ, под которым оказалась только ночная рубаха, пошевелила затекшими босыми ногами, но встать и подойти к барьеру не решилась из-за этого мальчишки-милиционера, который впервые поглядел в моем направлении, но поглядел так странно, будто прислушиваясь к чему-то. Этот настороженный взгляд прошил меня насквозь и пригвоздил к спинке скамейки. Не в силах истолковать иначе, я поняла его как приказ оставаться на месте и не рыпаться. И я осталась, но с удвоенным вниманием занялась изучением людей, вернее, спин, которые висели на барьере. Я узнавала отдельные детали одежды, прически и даже обуви, но вот имя их владельца почему-то ускользало от меня. Я выбирала себе объект, прилежно разглядывала его, с трудом определяла, кто же это такой, мучительно вспоминала его имя и фамилию, но когда переходила к следующему, тут же забывала предыдущего.
Тогда я решила, что мое сознание слишком травмировано пьянкой, нервы сдают, в голове все путается, поэтому надо вначале взять себя в руки и подойти к делу обстоятельно, то есть не метаться глазами по объектам, а выбрать себе один определенный и разглядеть его тщательно и досконально.
Я выбрала крайнего слева, но тут же с удивлением обнаружила, что количество спин передо мной заметно возросло. Не позволяя себе отвлекаться на этот странный феномен, приписав его опять же своему расстроенному воображению, я сосредоточила свое внимание на крайнем слева.
