Я прилежно разглядывала его потертые джинсы и бархатный пиджак, его голову правильной формы с поседелыми волосами, туфли-кроссовки, шерстяные носки — и постепенно передо мной возникло лицо римского императора, не лишенное привлекательности, но пустое, подозрительное и лживое. С брезгливой досадой я вспоминала его седую волосатую грудь и большой золотой крест на ней.
Разглядывая его и слушая невнятную, уклончивую речь, я недоумевала, как он сюда попал и что все это значит. Он бубнил нечто о моей патологической чувственности, иначе говоря — похоти, якобы меня сгубившей. Услышать такое от человека, которого я, прямо скажем, терпеть не могла, было довольно странно, и я чуть было не сорвалась и не вцепилась в его античный загривок, но вовремя сдержалась. Что-то тут было не так, что-то сбивало с толку, настораживало.
Где-то отчаянно завизжал ребенок; все вздрогнули и переглянулись.
— Это кошки, — сказал голос из-за барьера. — Кошачья свадьба, — скрипуче уточнил он.
Все облегченно перевели дух, малость расслабились, зашевелились, и напряжение, которое до сего момента висело в помещении, разрядилось. Кто-то нервно хихикнул, но на него зашикали.
Тут что-то случилось с моим зрением: я с удивлением обнаружила, что количество спин передо мной заметно возросло, но все они стали одинаковыми. Все один и тот же римский загривок, размноженный во много раз, уходил в бесконечность. Идея равенства материализовалась во плоти.
«Ничего странного, — утешила я себя. — Человек — венец творения, но зачем же наделано столько копий?» Я не могла вспомнить, кто это сказал.
Я вдруг очень устала и, закрыв глаза, стала прислушиваться. Знакомый голос — с кашей ужаса во рту — невнятно бормотал что-то о собственной непричастности к преступлению. Он, мол, там оказался случайно, его даже не приглашали, он зашел после работы, он был трезвый и усталый, сразу опьянел, заснул и больше ничего не помнит. Меня он почти не знает (было названо мое имя), его привел К., которого он тоже не знает, точнее, видел пару раз…
Я узнала его по голосу. Это был омерзительно гнусный тип, шакал-трупоед, который исподволь проникал в любую компанию, ел и пил там всегда за чужой счет, а также пользовал баб, которые потеряли голову от пьянки или с отчаяния. Кривой, прыщавый и паскудный, как ядовитая поганка, он был о себе довольно высокого мнения и тоже, как все они, самоутверждался за счет баб. Я вообще не встречала в нашем обществе мужика, даже самого захудалого и задрипанного, который не почитал бы себя великим знатоком и покорителем женских сердец.
…Какой-то призрачный белесый свет лез в окно и, сливаясь с голубоватым светом люминесцентной лампы, наполнял помещение мерцающими бликами. Воняло мочой, масляной краской и табаком. Старое зеркало по-прежнему поблескивало в углу таинственно и заманчиво.
Голос будто переменился, стал более отчетливым и знакомым. Это был Рудик. Ничего нового и существенного он не сообщил. Он тоже отнекивался да отрекался от меня и от всех присутствующих. Я еще подумала, что и в самом деле они плохо знают друг друга, потому что объединяла их, собственно, я одна, а по сути, это люди совершенно разных слоев и категорий.
Но тут один вопрос насторожил мое внимание.
— Почему вы боялись света? — донеслось из-за перегородки.
Впервые услышав этот голос, я содрогнулась от омерзения. Он был сиплый, будто простуженный, с каким-то странным акустическим эффектом, будто из колодца, да, из обыкновенного сырого глубокого колодца. Мне показалось, что за перегородкой нет человека, а установлен аппарат вроде такого справочного оконца на вокзалах, ответ из которого так ошеломляет, что смысл редко доходит до вопрошающего и он в смятении спешит прочь в поисках живого человека, чтобы задать свой вопрос.
— Почему вы боялись света?
И я опять вздрогнула от звуков этого голоса и отметила про себя, что если даже за перегородкой установлен аппарат и человек находится совсем в другом помещении, то и тогда навряд ли этот человек нормальный и полноценный. Такой голос не может принадлежать обыкновенному человеку, а лишь уроду или калеке.
— Нет, нет, — сдавленно и поспешно залопотал Рудик. — Я не боялся… Просто не хотел… Мне казалось… Я не знаю…
— Вы были одни?
Рудик молчал.
— Когда проснулись, в постели вы были один?
— Да-да, конечно, — подхватил Рудик. — Я спал на полу на ковре, совершенно один!
— Тогда почему вы боялись электрического света?
— Я не электричества боялся, — жалобно взвыл Рудик. — Я просто так боялся…
— Чего вы боялись?
— Не знаю, — пролепетал Рудик. И вдруг заговорил поспешно, косноязычно, взахлеб: — Я уже проснулся от страха… Он был там, в комнате, я знал… Я уже знал, что он там есть. Я знал, что должно случиться, боялся пошевелиться и ждал.
— Чего вы боялись? Что вам приснилось? Это был какой-нибудь звук?
— Нет, нет, нет, — выдохнул Рудик. — Ничего не было. Ничего такого не было. Наоборот, было очень тихо, слишком тихо, будто все боялись дышать, никто даже не храпел и не сопел… будто все проснулись и лежали тихо, очень тихо…
— Вы чувствовали за собой вину и поэтому боялись?
— Нет! Нет! — пролепетал Рудик. — Это был страх, другой… Было темно и душно, шторы были задернуты, но мне показалось…
Последовала пауза. Все ждали затаив дыхание.
— Мне показалось, — Рудик перешел на шепот, — что все проснулись вместе со мной, лежат в темноте и боятся пошевельнуться.
— Что, по-вашему, разбудило остальных? Шум, шорох, крик?
— Страх, — очень тихо сказал Рудик.
— Что вы хотите сказать? Что от страха в один момент проснулось в комнате десять человек?
— Да, от страха.
— Страха чего? Что было в комнате?
— Смерть, — выдохнул Рудик.
Будто сквозняк ворвался в помещение, дрогнул свет люминесцентной лампы, пахнуло навозом, хлопнула дверь, и все снова затихло.
— Вы хотите сказать, что убийство уже произошло?
— Нет, это бы-ло по-том, — по слогам выдавил Рудик. — Но… но смерть уже была там… в комнате… между нами… это знают все!
И Рудик уронил голову на барьер и зарыдал. Так плачут маленькие дети после утомительного дня, плачут от полного нервного истощения и бессилия. Потом он внезапно затих — повис на барьере, точно надломленный кронциркуль. Похоже, он потерял сознание.
До меня начало кое-что доходить. Выходит, мы по пьянке кого-то укокошили, и теперь они почему-то пытаются свалить на меня всю вину. Кто же это может быть? Неужели Джойс — то-то его не видать среди присутствующих. Но при чем тут я? Не мог же Рудик укокошить Джойса из-за меня. Этого только не хватало. Однако недаром же он такой перепуганный.
«Бедный ребенок, — подумала я. — Жалкое ничтожество, я знала, что ты плохо кончишь. Но что бы там ни случилось, ты не виноват, виноват не ты. Напрасно ты заигрывал с этими людьми, напрасно пил с ними, я тебя предупреждала, я говорила, что это тебе не сойдет с рук. Но ты зарвался, тебе все было нипочем. Ты привык побеждать на своей олимпийской дорожке, ты привык нравиться, ты был кокетливый и балованный мальчик и не мог поверить, что тебя скушают. Эдик К. и не таких заглатывал. С самого начала ты был для него желанной жертвой. Презирая тебя, они уже самоутверждались за твой счет и понемногу кушали тебя. В отместку ты спал с их женами и думал, что вы квиты. Как бы не так! Сам того не подозревая, ты щедро делился с ними своей молодостью, силой и красотой. Ты был их донором. Доигрался, миленький. Даже инстинкт самосохранения в тебе был уже атрофирован. Шкодливый щенок больше подготовлен к жизни, чем ты. Не твоя вина и не твоя заслуга, что родился ты без души. Забавные игры в поддавки, которыми ты так увлекался, не сойдут тебе даром. Ты думаешь, Его нет? Как бы не так. Однако что же мы натворили?»
