Больше ничто не помогало в огромной запущенной квартире. Как если бы и не было ничего своего. Только стулья. Стулья, на которые опиралась, как на костыли. Но хватало сил даже не жить — цепляться за жизнь. Цепляться — и чего-то ждать. Теперь на одном из них сидел он. У скомканной кровати, похожей на гнездо, где старуха, напоминая своей беспомощностью птенца, открывая рот, жадно просила в ответ его слов. Бесцветные жиденькие волосики на голове, слюнявые губки. Белая, рыхлая, как из муки, как дитя. Оно, время, сделало ее такой. И что-то сделало с ним, безжалостное, если тетка смотрела — и не узнавала.
Пахло лекарствами…
“Я не какаю! Я не могу покакать!”.
Было, старуха растерялась, глядя на него, умолкла — но снова подала голос, испугавшись своего же молчания.
“Ко мне приходит женщина, соцработник, она сказала, звоните в поликлинику. Доктор, что мне делать? Я выпила слабительное. Позвонила в поликлинику, в “скорую помощь”. На меня кричали, помогите! Поставьте мне клизму… Я этого не вынесу!”.
Его вырвало у подъезда.
В чувство привела какая-то молоденькая стервочка. Но даже не испугалась — напала, огрызнулась: “Совсем совесть потерял, урод!”. Сама как зверек. И шубка, шкурка… Белый мертвый мех.
Накренилась, будто бы падая, угрюмая каменная башня.
Поскользнулся на ледяной корочке — но удержался.
Спасительное чувство опустошения.
Сумерки.
Этот город.
Слился в сплошную сумасшедшую линию.
Зарево рекламы.
Движение, где тянутся без конца потоки машин, как сцепленные, отправленные кем-то куда-то вагоны.
Тлеющий, дымящийся.
Замороженный воздух. Тающий, когда дышишь. С дыханием превращаясь в пар, но вмиг замерзая — исчезая, так что не отогреть.
Наледь, по которой передвигаются одинаковые инвалиды, точно у всех протезы вместо ног.
У метро он вытащил из портфеля коробку конфет и впихнул в задавленную всем, что стало прахом, чугунную урну в форме цветка.
Купил самые дорогие.
Теперь избавился, выбросил.
И не успел отойти — его подарок выхватил пьяненький, с улыбкой блаженного на побитом испитом лице.
Старуха в своем склепе… почему она жила столько лет — а его отец был мертв? Она и этот шизик-астрофизик — а его отец?! Кто же достоин жизни? Кто из людей? Кто готов на все — на все, что получит вместе с жизнью и будет цепляться из последних сил?!
Всего мгновенье — эскалатор плавно погружает в мир иной.
Здесь тепло.
Метро — вход куда-то.
Исчезновение, отсутствие.
Как и его мысли — это вход куда-то.
Человек со своими мыслями — он как под землей.
Ему кажется, он становится невидимкой.
Но все видел, все понимал.
Люди под землей.
Девушка в переходе, каждый раз на одном и том же месте, но только в рабочие дни. Маленький подлый театрик жизни. Голова упала, как у повешенной, на груди картонка, где большими буквами: помогите умирает мать.
Мать.
Как бы он хотел оглохнуть и не слышать ее, совсем, навсегда.
Зачем ей это было нужно?
Хотела, чтобы ему стало больно?
“Я любила твоего отца!”.
“Если бы любила — он бы не умер”.
Пощечина.
Он скажет: “Ну вот и хорошо, нам пора разъехаться”.
Ночью вызывали “скорую”.
Ей сделали укол.
Саша, ее мольба: “Почему? Почему?”.
Ответил: “Всем почему-то нужно кому-то приносить боль”.
Через некоторое время появится, должен появиться, стареющий ловелас, выдающийся ученый нашего времени. Дядя Сева… Хотел ему добра.
Деятельный. Подвижный. Обломок чего-то, профессор обиженно вдохновлялся верой, что наука еще всесильна… Взывал к совести — и рассчитывал на жалость. Искал, как выражался, “меценатов”. Домогался того, что называл “моральной поддержкой”.
Где-то на дачном участке своего давнего приятеля — тоже как бы взаймы — добыв деньги, надстроив хозблок и проделав в крыше дыру для собранного из подаяний телескопа, профессор соорудил то, что, с его слов, было “первой частной обсерваторией в России”, считая ее своей собственностью, и уже несколько лет вел судорожную слежку за космосом в ожидании каких-то “гамма-всплесков”. С тех пор он часто мелькал в теленовостях на фоне этой постройки из гаражного кирпича. Обещали затмение или пролетал астероид — рыскающие в поисках сенсаций репортеры выстраивались в очередь. Ученый рассеивал панические слухи, тогда-то и давая о себе знать… Он поменялся. Отпустил волосы до плеч, бороду. Потом появилась ковбойская по виду шляпа, в которой красовался, позировал… “Человек — единственное животное, которое смотрит на звезды!”.
Когда-то он рассказал ему о десятой планете: как мечтал открыть десятую планету солнечной системы. Это было его тайной, еще детской. Хранил, доверив почему-то такому же мальчику…
Однажды позвонил. Больше, оказалось, было некому.
Интересно, что же могло так заставить страдать?
Долго и пространно говорил…
“Космос — ну что еще не изгажено людьми? Это храм. И только астрономия осталась чиста. Да, именно так! Наука провоняла смертью. Можно подумать, не умертвив что-то живое, просто не способна существовать. Человек — мыслящий орган? Куда же, куда они лезут со своими ракетами? И для чего?! Лезут даже не для того, чтобы изучить, понять — это предлог, — а чтобы в конце концов присвоить. Это лишь человек может: все мое! Весь мир, вся Вселенная! Каждый безмозглый идиот: мое, мое, мое… Видишь ли, мало ему… Какое там аморфное “я”… Мое! Они уже продают и покупают звезды! Торгуют участками на Луне! Лезут… Туда, где и воздуха нет! Птицы небесные гадят — и что? Любое ваше дерьмецо грохнется вам же на голову. Граница, естественная, среды обитания, ну если она может быть нарушена, не несет в себе запрета, осознания, что все там не для вас, то куда же эта планета катится! Эгоизм, пожравший все добродетели человеческие: люби себя, думай о себе… Насилие жизни над мыслью, говорите? Нет уж, слизь победила жизнь!”.
И вот снова, но уже ласковый и вкрадчивый голос в телефонной трубке: “Здравствуйте, здравствуйте, молодой человек… Как поживаем… Что расскажете… Это ваш покорный слуга”.
Возник.
Обзавелся манерой: прежде чем сказать прямо — играть, притворяться. И наконец сказал…
“Прости, но я все знаю”.
“Удавиться, что ли, пойти”.
“Должен признать, твой поступок меня огорчил”.
“Поучай-ка ты своих паучат”.
“Видишь ли, воспитанием моих детей занимаются их матери, мне себя упрекнуть не в чем, я выбрал прекрасных”.
