«Петушком» вместо Петра, нежно так, солдатика поминал сам Чумаков, да с ухмылкой — окрестил некудышного деревенского паренька как кличут на зоне пидоров. Но при всем при том, имел любопытство и ловко выпотрошил из него душу. Петушок был родом из Сибири, Чумаков рассказал — тот поселок городского типа, где он народился, звался то ли Бычуган, то ли Мычуган. Отец, тракторист, зарубил у него на глазах мать, а когда опомнился, что убил, побежал и повесился в бане — так Петушок в одночасье осиротел, и с десяти годов жил в том же поселке у единокровной своей, тоже пьющей и никудышной тетки. Образование его было «неполное среднее» cо справкой — в школу еле-еле отходил до седьмого с половиной класса. Окончил курсы трактористов и работал до армии в родном лесхозе, а за мелкое воровство у граждан — лазил в погреба — состоял на учете в милиции.
Чумаков шоферил в хозвзводе. Другие пахали по Караганде и области на автозаках, из тюрьмы в суды, из судов в тюрьму. Осваивали бронемашины и после не вылазили из-под них, похожие на чертей — озлившиеся, с ног до головы покрытые сажей и копотью. Кто возил начальство — драили по-моряцки командирские авто и умывались до блеска самоварами, даже чистили зубы, чтобы изо рта не пахло. А Чумаков процветал в цивильной приемной хозчасти, где с утреца он и экспедитор Цыбин, молодой опущенный солдатами лейтенант прямоходящий коротышка с крысиной мордочкой — ждали по полдня, куда отправит хозяин, зампотыла. Зевали, развалившись в списанных из штаба мягких креслах. Похабничали с вольнонаемной Веркой-секретаршей, что хихикала дурочкой из-за конторки, будто б не понимала: Цыбин звал ее в офицерское общежитие «покушать секса с изюмом», одного и того же. В день только и делали ходку на строительный комбинат в область, то за кирпичом, то за черепицей или железом, а по дороге калымили да прожирали деньги в столовых, кафешках, шашлычных, в засаленных придорожных ресторанах. Зампотыла держал эту бригаду больше для своих нужд, по-родственному закрывая на многое глаза, но если наказывал, то запирал двери от посторонних и сам лупил Чумакова с Цыбиным резиновой милицейской дубинкой. Был в этой бригаде и грузчик — солдат, которого отобрал-подобрал хозяин, но уж без снисхождения, точно б скотину: взял из хозвзвода послушного работящего деревенского парня, уже забитого там нерусской солдатней.
Чумаков с лейтенантом катались в кабине. Место у Петушка было в жестяном кузове, который задраивался наглухо снаружи, и чего б ни возили, куда б ни ехали — терпел в этой утробе всю дорогу, сидя без воздуха и света на голых досках, как под землей слыша их гогот и вопли магнитофона. Когда калымили, то надрывался за всех Петушок, а Чумаков с Цыбиным даже друг с другом не умели поделиться, и потому прожирали все деньги. Стопорили фургон на сколько попало времени, сами тишком уходили, так что Петушок, захлопнутый на засов в кузове, ждал по часу их возвращения, не сознавая, куда ж заехали и что происходит вокруг. Раздавались их довольные веселые голоса — фургон трогался. А бывало, Чумаков громыхал засовом и звал его, горланил: «Выходи, Петушок, освобождай хату!» Он послушно по-быстрому спрыгивал. Чумаков недолго обхаживал любовницу — помогал ей вскарабкаться. Кидал в темень бушлатик, оглядывался по сторонам и пропадал. У обочины топтался Цыбин и ждал своей очереди, от нетерпежу косясь на задраенный кузов. Петушок отходил подальше, не зная, куда себя девать. После этого дела Чумаков, как сам хвалился, «любил покурить». Добрел, угощал сигаретой, звал в кабину послушать музыку, и, гогоча, пересказывал молчаливому Петушку, что делает там лейтенант, за их спиной. Спустя время показывался одеревенелый помятый Цыбин и, нагоняя на себя строгости, командовал визгливым нервным голоском: «Чего развалились, вашу мать, тоже мне, солдаты! Поехали!» «А ты не матюши, старшой, она, гля-ка, не тебя, короткого, рожала…» — огрызался Чумаков и шагал тоскливо проверить девку. Пуская на волю эту попутную, отделанную, он еще нешутейно раздумывал, подначивал прятавшего глаза Петушка: «А ты, братуха, хочешь ее спробовать? Ну?! Ну, не хошь, как хошь, сказала вошь».
В тот день фургон хозвзвода отбыл из Караганды как только рассвело в долгую командировку в джезказганскую область — в неизвестный, или ж в неизвестную — Андырь: ехали, знали, что на металлический завод, за оборудованием для ремчасти. Достигли этого места, когда уж остывал летний знойный день, и оно встретило их громадной дырой неба, пустошью рыжей черепастой земли. Люди здесь не жили, а работали. Степной воздух поник едким бесцветным дымом. Следы гусеничные тракторов выпирали даже из зарослей репейников, как и обломки труб, арматуры. Завод отыскали по этим и другим следам. Двор у распахнутых настежь ворот какого-то цеха, куда загнали фургон, походил на заброшенное футбольное поле. Петушку, после того как отсидел всю дорогу запертым в кузове, двор этот виделся еще огромней, так что захватывало дыхание, и он с уважением оглядывал чужое новое место, будто б очутился в гостях. Цыбин деловито пошагал внутрь безмолвного цеха, уже запасшись накладной, которую читал, бубнил на ходу, опущенный с головой в клочок бумаги. Чумаков, развалившись у фургона, угрюмо лыбился сквозь зубы: «Ну, ну… Поглядим, чего он там словит, на рубь или на два…» — все измеряя на километры, давно он решил про себя, что погнали их на край света не за пустяковиной, а за чем потяжелей. Поэтому он был такой угрюмый, волком огрызал сигаретку, которую только от злости и закурил. Спустя время выбежал как на свободу радостный вертлявый Цыбин, размахивая судорожно рукой, чтобы поворачивали в цех. «Вот, сука, чего у него там, хрен, что ль, достал слоновий. Слышь, Петушок, я мараться не буду, ты даже не жди. Грузи сам, надоели вы мне…» Больше он не вылез из кабины грузовика. В гулком холодном цеху копошилось у верстаков несколько рабочих. Цыбин нетерпеливо ждал у поддона с забитым досками небольшим станком. «Есть где подъемник? А почему не вижу, где лебедка?» — покрикивал он вдаль на рабочих, и они дружно замерли неживыми у верстаков. Припугнувшись, Цыбин кинулся на Петушка, стоящего перед неподъемным для одного ящика: «Чего встал? А ну давай мне, как хочешь! А где Чумаков? Рядовой Чумаков!» «Поди у слона отсоси… — с гулом докатился голос. — Я водила, мне за баранкой положено… Вона, Петушка запрягай.» Лейтенант растерялся, но через миг спохватился и заорал на Петушка, багровея: «Товарищ солдат, приказываю начать работу!» Тот навалился одиноко на затаренный станок. Поддон заскрежетал и чуть сдвинулся. «Вот так! Вот так!» — упрямо погонял Цыбин, не желая понимать, что солдат в одиночку не справится. «Эй, ты чего развоевался-то? Ты чего это? Ты это здесь кончай! Угробишь парня!» — заволновался кто-то из рабочих. «Да кому ты говоришь, это ж мудак в фуражке! — загудел цех. — Давайте, ребята, поможем! А ты иди отсюда, крыса, а то будет тебе лебедка, так вот за мотню и подвесим!» Цыбин заглох и живо скрылся с глаз. Рабочие отыскали крепкие широкие доски и по ним, как по полозьям, поддон со станком тягали в машину — два рабочих из кузова подтаскивали на лямках, Петушок с еще одним, пожилым — толкали муравьями наверх. Когда ж рабочие, пошатываясь от усталости, ушли, лейтенант подбежал поближе, волнуясь, что они бросили помогать, но станок был загружен и закреплен канатом. Мордочка его просияла, он повеселел и даже засмеялся, довольный и будто б сытый.
Обратно несло фургон, как по ветру, и еще не прожитый день, казалось, сгинул в памяти. Чумаков наугад съехал с трассы, чтобы не давать кругаля, а срезать по степи. Загудел одиноко ветеряка. Потянулись пышущие боками сопки, испеченные зноем, точно б пирожки. Они галдели и развлекались в кабине музыкой, как вдруг Чумаков приметил вдали катящийся меж сопок шерстистый белесый ком. «Гля-ка, Цыбин, шашлык бежит!» «Да, шашлычком бы побаловаться…» — помечтал пьяненько, в никуда, забывшийся на миг лейтенант. «Да я ж не вру, вона, целое стадо!» Цыбин встрепенулся и у него вытянулась от удивления шея. Неповоротливые тучные овцы бежали. Их гнали серые, похожие друг на дружку собаки. Лейтенант разглядел трех, бежавших поодаль от стада — тощих, всклокоченных, куцехвостных. Они задыхались, свесив из пастей размоченные слюнявые языки, и гнали овец прямо на фургон. «Давай задавим! — вскрикнул Чумаков. — Наедем, как случайно, гля-ка, никого ж близко нету, а подальше-то забацаем шашлычка!» Цыбин, которого терзала такая же мыслишка — что стадо никем не управляется, только скуксился от удовольствия и забормотал: «Эх, и правда, пожрать, пожрать!» Когда Чумаков сорвался со степной гладкой стежки и погнал фургон за стадом, лейтенант почти зажмурил глаза, чтобы ничего не видеть. Напуганные, овцы кинулись в страшной давке от мчащегося на стадо, ревущего фургона. Вой, истошное блеянье смешались в воздухе, ставшем удушливым. Овцы на острых копытцах карабкались по склону сопки, падая с нее, скатывались под копыта напиравших других. Цыбин что-то беспомощно прокричал в этом гуле, но Чумаков обрушил машину в их гущу. Овцы сдавили обездвиженный фургон со всех боков, приросли, точно мясо к костям, и казалось, что уже не вырваться из этого живого, сомкнутого намертво круга. Чумаков пнул дверцу и свесился, глядя под колесо: «Есть! Попались!» А потом выхватил из-под сиденья саперную лопатку, спрыгнул и без удержу принялся выбивать из овечьих шкур пылищу. Так растратил он все силы и разогнал овец шагов на десять от фургона. Закашлялся. Поволокся в кабину. «Цыбин, вылазь. Если жрать вместе, то и мараться вместе». Лейтенант не помня себя спрыгнул на землю. Вдвоем они вытащили из-под фургона раздавленную овцу и понесли как мешок, сгибаясь от тяжести. «Петушок, вылазь! — навзрыд, не своим голосом заорал Чумаков, и загоготал — Жрать будем!» Когда кузов распахнулся, Петушок, который думал, что это конец пути, выглянул, виновато улыбаясь, но от увиденного непонимающе замотал головой. «И этот баран — не понимает. Чего мотаешь, не видишь — шашлыка надыбали. Теперь жрать всем не пережрать. А ну, прими!» Они поднатужились и завалили к нему наверх сочащуюся кровью тушу. Цыбин хотел тут же бежать, но Чумаков цепко схватил его и не отпускал: «Куда, сука?! Столько добра — и бабаям оставлять?» Он схватил и Петушка, и заставил всех работать. Но вдруг обуяла его мысль, что всего мяса не надо, и он с ходу надумал рубить подавленным овцам только ляжки. Туши стали снова бестолково вываливать на землю, топор же всегда имелся у него в запаске. Шатаясь, как пьяный, ничего не желая слушать, Чумаков пошагал за топором.
