Умоляла, унижалась, только что не пала перед ним на колени, и пала бы, целовала бы пыль у ног, если бы только позволил, но видела, что не позволит. И даже понимала почему.
– Прошу вас, позовите сюда хотя бы лекаря.
– Нет.
– Почему?!
– Хасеки Хуррем, прошу вас вернуться к себе. Здесь не стоит находиться женщинам.
Хуррем вдруг прошипела:
– Когда Повелитель придет в себя, я ему все расскажу! Все!
Ибрагим усмехнулся одними губами, взгляд остался жестким, произнес одними губами, но она поняла:
– Если придет…
Что она могла? Успокаивать себя, что сделала все, что в ее силах? Но это не выход, совсем рядом умирал тот, кого Хуррем любила, от кого родила четверых детей и носила пятого, смерть кого означала и их собственную гибель.
Если бы понимала, что сможет прорваться с саблей наперевес, бросилась бы на штурм, но она ничего не могла, ее не пустят.
А кого пустят? Хуррем вдруг вскинула голову и… вместо своих комнат бросилась к валиде.
На ее счастье, никого, кроме верной хезнедаруста Самиры, у Хафсы не было. Едва поприветствовав валиде, Хуррем крикнула, чтобы закрыли дверь, и метнулась к Хафсе. Та испуганно отшатнулась: с ума сошла эта Хуррем, что ли?
Прежде чем валиде успела что-то возразить, Хуррем зашептала, глядя горящими глазами в глаза свекрови:
– Повелитель отравлен. У меня есть противоядие, но меня не пускают к нему. Вас пустят. Вы должны отнести противоядие!
– Ты с ума сошла? Там лучшие лекари…
– Время уходит… – застонала Хуррем.
– Откуда ты знаешь, что он отравлен?
– У меня было так же, когда рожала Михримах. Меня спасли, Повелителя тоже можно спасти, только дайте противоядие.
– Откуда ты знаешь, что именно у Повелителя?
– Кизляр-ага сказал, это я его туда отправляла! – Хуррем начала злиться, время действительно уходило. – Валиде, там, – она протянула руку в сторону покоев султана вне гарема, – погибает ваш сын, от вас зависит, выживет он или нет!
– А если он умрет от твоего противоядия?
– Идите и посмотрите сами. Если увидите, что Повелитель может выжить, ничего не давайте.
Хафса вдруг поняла, что женщина говорит правду; как бы ни относились они друг к другу, Хуррем переживала за Сулеймана. Конечно, ее собственная жизнь зависела от его жизни, но все же…
Словно для того, чтобы подтолкнуть Хафсу, снаружи раздался голос Махидевран, баш-кадина явно распоряжалась. Все три женщины обомлели, первой опомнилась Хуррем, она фыркнула:
– Вот кто сошел с ума.
Да уже весь гарем знал, что Повелитель при смерти, все понимали, что Махидевран следующая валиде-султан, и торопились преклонить перед ней головы, а то и колени.
Хафса протянула руку:
– Давай. Что нужно сделать?
– Просто влить в рот, разжав зубы, если придется.
– Ты останешься здесь, в моих покоях.
– Вы можете потом приказать казнить меня, даже если давать противоядие не придется, но не теряйте время сейчас.
Валиде сделала знак хезнедар-уста следовать за собой и вышла.
Когда за ней закрылась дверь, Хуррем не выдержала, опустилась на диван и горько заплакала.
Выплакав все слезы, принялась молиться, горячо, искренне. Какому богу, и сама не знала, просила жизни отцу своих детей, просила спасти всех их – Повелителя, детей, себя, потому что без нее детей тоже не будет, а без Повелителя не будет и ее.
Потом принялась читать стихи, шепотом, вспоминая все, какие знала. Особенно горячо читала стихи самого Сулеймана и какие-то свои, которые складывались вдруг. В душе рождались неистовые строчки любви-мольбы, повторить которые Хуррем не смогла бы. А внутри вдруг родилось понимание, что там за жизнь борется не просто Повелитель и отец ее детей, но человек, которого она по-настоящему полюбила.
Кем она в ту минуту была – Хуррем, Роксоланой, Настей? Все едино, все три ее ипостаси слились, чтобы вымолить у небес жизнь любимому мужчине, тому, без которого ее жизнь, даже при сохранении жизни детей, потеряла бы смысл. Она могла быть влюбленной женщиной, любящей матерью, благодарной наложницей, но в тот час Хуррем стала по-настоящему любящей женой. Она вдруг захотела, чтобы Сулейман, выздоровев, назвал ее женой пред Богом.
Но для этого ему надо было выздороветь…
Снова и снова возносились мольбы. Не могли Небеса не откликнуться, иначе нет справедливости не только на земле, но и выше. Хуррем потеряла счет времени, но это было неважно, важно только одно – чтобы валиде успела, а зелье помогло.
Валиде не было долго, стемнело, половина светильников погасла, в них следовало добавить масла, в жаровне тоже почти не осталось горячих углей, но в комнату никто не входил, даже Гюль не впустили.
Хафса вошла в комнату, поддерживаемая Самирой, едва живая, бессильно опустилась на диван. Хуррем бросилась к ней:
– Что?!
– Будет жить… помогло…
Хуррем опустилась прямо на пол у ног валиде и разрыдалась, уткнувшись в сложенные руки, не в силах больше сдерживаться.
– Потом расскажешь… Иди к детям…
Хуррем поднялась, вытерла рукавом слезы, звучно хлюпнула носом и направилась к двери, повернувшись к валиде спиной и вскинув голову. Жив! На остальное наплевать.
В коридоре стояла едва живая Гюль:
– Что?
– Валиде все дала. Пойдем, там дети…
Дети и служанки сидели, сбившись в кучу, словно кто-то мог схватить их и отвести на казнь. Даже обычно шумные малыши Мехмед и Михримах молчали.
Когда Хуррем вошла в комнату, все затихло настолько, что слышалось только потрескивание масла в светильниках. Она произнесла только «будет жить» и снова разрыдалась, опустившись на колени перед диваном с детьми. Плакали все: сама Хуррем, служанки, ничего не понимавшие дети, даже два евнуха у дверей украдкой вытерли рукавами глаза.
По гарему разнеслось: Повелитель будет жить! Спасла его валиде, принесшая какое-то лекарство. Махидевран попыталась прийти к Хафсе, чтобы расспросить толком, но та не хотела никого видеть.
Утром Сулейман не просто открыл глаза, он даже сел на постели и смог поесть. Потом попросил позвать валиде. Хафса, сама едва пришедшая в себя от переживаний, пришла тут же.
Султан знаком отослал из комнаты всех, тихонько произнес:
– Валиде, благодарю вас, это вы спасли мне жизнь. Я не мог пошевелиться или что-то сказать, но все слышал. Слышал, как вы разжали мне зубы и влили в рот лекарство, после этого стало легче.
И Хафса не смогла солгать:
– Это не я, это Хуррем.
