— Закира знаю, — голос Тихони заметно подобрел, — уважаемый человек. И что дальше?
— А то, что твой дружок в чужие игры принялся играть. Мы ему вывернули матку, а он понимать не хочет. Ждет, пока мы ему мозги вправим.
— Ты восьмерку не крути, что надо Закиру?
— Твой дружок мешает уважаемым людям, а потому его нужно убрать. И не только его, а еще и тех корефанов, что с ним за компанию прибыли. Ты же с ними в одной семье был?
— И что с того?
— А то самое, люди большое дело провернули, а он от этого поиметь захотел. Не на свое поле влез. А за то, как ты знаешь, наказывают строго. — И, не дожидаясь ответа Тихони, достал из-под подушки листок бумаги и карандаш. — Я знаю, что провода у тебя с твоим корешком Чатянуты. Грев от него регулярно получаешь, наверняка он поделился своими планами на жизнь. Напиши, что знаешь, и адреса корешей своих бывших не забудь упомянуть, кто в этом деле замешан.
Только никого не забудь, — бросил он листок бумаги с карандашом на соседнюю шконку (еще одна деталь, которая, не понравилась Матвею), — дa поаккуратнее пиши, чтобы почерк был понятным, уважаемые люди читать будут.
Листок, слегка мятый, неровно топорщился на койке. Он напоминал небольшой парус на махонькой лодчонке какую мальчишки отправляют по весне прогуляться по талым водам.
Карандаш лежал рядышком и напоминал сломленную мачту. Разбилась лодчонка о скалистый берег. Правый уголок рта Тихони пополз вверх и остановился в злой усмешке. Он набрал в легкие побольше воздуха и, сложив губы в трубочку, подул на листок. Бумага неохотно колыхнулась, а потом оторвалась от шершавой поверхности байкового одеяла и полетела вниз, слегка раскачиваясь чуть загнутыми уголками. И, упав на пол, легла прямо у ног Глобуса. Тихоня взял карандаш, зажал его между большим и указательным пальцами и без труда переломил. А ощетинившиеся осколки небрежно швырнул на пол.
— Несмотря на твои авторитетные наколки, вижу, что ума ты так и не набрался. И жизнь тебя еще научит. Первое, когда ты просишь, то непременно нужно говорить людям «пожалуйста». А второе, я никому ничего не должен, меня могут только попросить, но никак не приказывать. И в-третьих, самое главное, я никого и никогда не сдаю, а кореша — это и вовсе свято. Поэтому я уважаемый человек.
В глазах Глобуса был колодезный холод.
— Ты хорошо подумал?
— Я не принимаю скорых решений. Прежде чем что-то сделать, я всегда хорошо продумываю. То же самое желаю и тебе.
— Ты думаешь, почему я к тебе на линию вышел? А потому, что люди большие попросили. А теперь ты считаешь, что меня оскорбил? Ничего подобного.
Это ты им в душу нахаркал. А такое не прощают. Галстук на себя вешай!
— Я не знаю, кто тебя там посылал, но за такой гнилой заход и они ответят!
— Ты что, пиджачком прикинулся, — зашипел Глобус, — не понимаешь, что ли, против каких людей хвост поднял? Колись, пока белые тапочки не пришлось примерять.
— Я уже сказал тебе, — жестко окрысился Тихоня.
— Ну смотри, — с показным безразличием проговорил Глобус, — мое дело предупредить. Дальше ведь еще хуже будет. Ты думаешь, они от тебя отступятся?
Ничего подобного. Сначала придавят тебя так, что ты выше полов ничего не увидишь. А когда в обиженных походишь, то по новой возьмутся.
— Послушай, ты, — стиснул зубы Тихоня, — у меня большое терпение, но и оно закончится. Если вякнешь еще раз, я тебя проткну вот этой пикой, — в руке Тихони показалась заточка — огрызок тюремной ложки, искусно подправленной о каменные полы камеры.
Глобус сфокусировал взгляд на самом конце заточки, забравшей весь свет тюремной камеры, а потом проговорил, не разжимая зубов:
— Вот ты и зарылся… Ох, не завидую тебе! Вижу, что базар не получится. — Он неожиданно поднялся и забарабанил обеими руками в дверь:
— Начальник, открывай, на волю хочу!
Дверь распахнулась чересчур быстро, как будто вертухай все это время протоптался у порога. Кто знает, может быть, так оно и было.
— Выводи, что-то здесь душновато, на свежий воздух хочу!
Таракан был в сговоре с Глобусом, что читалось по его напряженному лицу. На губах надзирателя застыл немой вопрос. Казалось, он готов был сорваться с его губ, когда он посмотрел на Тихоню, застывшего на самом краю шконки, но, догадавшись, что демонам заточения негоже опускаться до общения с обыкновенными смертными, перевел взгляд на рассерженного Глобуса и нарочито зло проговорил:
— А по парку тебя не прогулять?
— Начальник, что-то в животе замутило, в санчасть нужно! Если не отведешь, завтра в холодную относить придется.
Простоватое лицо надзирателя приобрело некоторую задумчивость — свою роль вертухай решил отыграть до конца.
— Ладно, пойдем. А то еще и в самом деле загнешься. А мне потом морока!
Сказано это было таким тоном, за которым пряталось — и черти могут быть снисходительны к своим жертвам.
— Ой, спасибо, начальник, если бы не ты, так концы бы отдал, — жалостливо запел Глобус.
— Руки за спину, лицом к стене, — строгий казенный голос, ничего не выражающий, кроме служебного рвения.
Дверь закрылась, и Тихоня ощутил себя в камере словно в склепе.
Полнейшее одиночество.
Камера лишена окон, и только под самым потолком небольшое вентиляционное окошечко с встроенной решеткой.
Тихоня потрогал пальцем заточку и в который раз убедился, что она остра. Достаточно всего лишь небольшого нажима, чтобы пропороть руку насквозь, а что говорить о брюхе, в котором нет ничего, кроме спрессованного ливера.
Тихоня не строил иллюзий по поводу того, что одиночество растянется до бесконечности. Тюрьма не санаторий, а следовательно, придется готовиться к испытаниям, возможно, похуже тех, что он когда-то пережил. Матвей почувствовал явное облегчение, когда в замочной скважине раздался металлический скрежет и в проеме двери появилась усатая физиономия Таракана.
— Я вижу, что тебе комфорт не по душе. Ну да ладно… А потом, может, ты и прав, человек ты компанейский, справедливый, в своей хате за смотрящего был. Так что, думаю, новым соседством не побрезгуешь, — как-то уж злодейски улыбнулся надзиратель.
В душе у Матвея похолодело от дурного предчувствия, но, усилием воли подавив смятение, он ухмыльнулся:
— Кому же еще, как не таким, как ты, о нас заботиться.
— Это ты в точку, — хохотнул вертухай, показав крепкие зубы, подернутые у самых корней заметной желтизной. — Руки за спину, — зацепив наручники на запястье Матвея, скомандовал:
— Пошел вперед, голову ниже.
Прошли по длинному коридору, поднялись еще на один пролет — выше только крыша и невесомое одеяние господа бога. Уже у самой лестницы пересеклись в коридоре с заключенным. Кто такой — не рассмотреть, встречного уперли лицом в стену.
