— Только делай это каждый день, и твой флебит уйдет, совсем как мой артрит. Мне, между прочим, сорок лет. И еще — перед тем, как ложиться спать, выпей горячего молока с медом, у меня всегда баночка меда с собой. — (Он выудил ее из своей котомки.) — Наливаю молоко в банку, добавляю мед и разогреваю над костром, а потом пью. Вот только эти две вещи и делаю.
— Ладно. — Я поклялся следовать его совету, поскольку он был Буддой. Результатом стало то, что примерно через три месяца мой флебит совершенно исчез и больше никогда не возникал, что само по себе удивительно. Фактически, после того раза я пытался рассказать об этом докторам, но они, наверное, думали, что я спятил. Бродяга Дхармы, Бродяга Дхармы. Я никогда не забуду этого интеллигентного еврея, бывшего морского пехотинца из Патерсона, Нью-Джерси, кем бы он там ни был, с его собственным клочком бумаги, который он читает в грубой ночи, в люльке, рядом с оттаивающими холодильниками в нигдешних промышленных формациях той Америки, которая все равно — волшебная Америка.
В семь тридцать подошел мой «зиппер», его проверили стрелочники, а я сидел в кустах, частично спрягавшись за телефонный столб. Вот он пошел — на удивление быстро, как я заметил, — и я, со своим пятидесятифунтовым рюкзаком, выскочил и потрусил рядом, пока не заметил подходящий брус автосцепки, схватился за него, подтянулся и вылез на самую крышу вагона, чтобы хорошенько осмотреть весь состав: где там будет моя платформа. Дымы святые и свечки небесные, чтоб вас всех разнесло к чертовой бабушке и в бога душу мать: поезд набирая здоровую скорость и вылетал из этого депо, а я увидел, что это — проклятый, никуда не годный восемнадцативагонник, весь запечатанний сукин сын, и на двадцати милях в час, хоть сдохни, а надо слазить — иначе придется держаться за жизнь на восьмидесяти (что на такой верхотуре невозможно), поэтому я скоренько сполз по лесенке, но сначала пришлось выцарапать пряжку лямки, которая зацепилась за настил наверху, поэтому к тому времени, как я повис на нижней ступеньке, готовый отпасть, мы ехали уже слишком быстро. Скинув рюкзак и крепко держа его одной рукой, спокойно и бездумно я сделал один шаг, надеясь на лучшее, все развернул и, лишь спотыкаясь, пробежал по инерции несколько футов — и снова стоял на безопасной земле.
Но зато теперь я на три мили углубился в промышленные джунгли Л. А. — в безумную, больную, сопливую ночь смога, и мне пришлось проспать ее в канаве под проволочной оградой, прямо рядом с путями, и всю ночь мне не давал покоя грохот маневровых с Южно-Тихоокеанской и Санта-Фе, скуливших по всей округе до самого тумана далеко заполночь, когда дышать стало легче (а я постоянно думал и молился в своем мешке), а потом снова туман и смог, и ужасное сырое белое облако рассвета, а в мешке спать слишком жарко, а снаружи стоять слишком сыро, один сплошной кошмар всю ночь напролет, и только на заре маленькая птичка благословила меня.
Единственно надо было выбираться из Л. А. Следуя наставлениям моего друга, я постоял на голове, подпираясь проволочной оградой, чтобы не упасть. Простуда моя немного полегчала. Потом дошел до автостанции (по путам и каким-то боковым улочкам) и купил дешевый билет на автобус до Риверсайда в двадцати пяти милях отсюда. Фараоны с подозрением поглядывали на меня с таким большим мешком за спиной. Вса это было так далеко от легкой чистоты с Джафи Райдером в высокогорном лагере под мирными поющими звездами.
17
Чтобы выбраться из смога Лос-Анжелеса, понадобились ровнехонько все эти двадцать пять миль: в Риверсайде ясно светило солнце. Я возликовал, увидев прекрасное сухое русло с белым песочком, и лишь в середине там текла речонка; мы как раз въезжали по мосту в Риверсайд. Я искал случая впервые разбить лагерь под открытым небом и испытать свои новые воззрения. Но на раскаленной автобусной остановке мне встретился негр, сказавший, что он — наполовину могавк: он обратил внимание на мой рюкзак, а когда я сказал ему, что возвращаюсь немного назад по дороге, чтобы переночевать в том русле, он ответил:
— Нет, сэр, у вас ничего не выйдет: легавые в этом городке — самые крутые в штате. Если они вас там увидят, то вас привлекут. Ох, — продолжал он, — мне б тоже сегодня на воздухе хотелось поспать, но это незаконно.
— Это ведь ее Индия, правда? — раздосадованный, ответил я и все равно пошел — авось, получится. Совсем как с фараоном в Сан-Хосе: если даже это незаконно, и они пытаются тебя сцапать, остается одно — все равно это делать и прятаться. Я смеялся, думая о том, что было бы, если б я был Фуке, китайским мудрецом девятого века, который бродил по Китаю, постоянно звоня в колокольчик. Единственную альтернативу тому, чтобы спать под открытым небом, прыгать по поездам и делать, что хочется, я видел в том, чтобы с сотней других пациентов сидеть перед миленьким телевизором в шизарне и «находиться под присмотром». Я зашел в супермаркет, купил концентрата апельсинового сока, творогу с орехами, пшеничного хлеба — до завтра хватит, а там уж поеду стопом с другой окраины города. По пути я заметил много патрульных машин — оттуда на меня смотрели с подозрением: лоснящиеся, хорошо зарабатывающие мусора в новеньких машинах со всяким дорогим радиооборудованием — чтобы, не дай Бог, какой-нибудь бхикку заночевал сегодня в своей роще.
Когда вокруг шоссе начался лес, я хорошенько осмотрелся — нет ли где на дороге полицейских крейсеров, — и нырнул в заросли. Пришлось продираться сквозь сухостой — мне было в лом искать бойскаутские тропинки. Я направлялся прямикам к золотым пескам речной долинки, которые виднелись впереди. Над зарослями нависала эстакада, и меня оттуда на было видно, если на трассе кто-то вдруг не остановится и не выйдет специально посмотреть вниз. Как беглый каторжанин, я проломился через яркие хрупкие кусты и вылез наружу весь в поту и по щиколотку мокрый — пришлось форсировать ручейки, — а затем, когда я нашел славную полянку в чем-то вроде бамбуковой рощицы, то застремался зажигать костер до самых сумерек, чтобы никто не заметил его дымка, да и когда зажег, то почти сразу разворошил его до углей. Расстелил пончо и спальник на груде сухих листьев и бамбуковых щепок. Желтые ясени наполняли дневной воздух золотым дымом, заставляя меня жмуриться. Хорошее местечко, если не считать рева грузовиков на эстакаде. Простуда моя снова дала о себе знать, и я пять минут простоял на голове. Я смеялся. Что бы сказали люди, если б увидели меня? Но было вовсе не смешно, а на самом деле — довольно грустно: очень грустно, как прошедшей ночью в той жуткой, туманной местности с сетками-заборами в промышленном Л. А., когда я даже немного всплакнул. В конце концов, бездомному есть из-за чего плакать, всё на свете — против него.
Стемнело. Я взял котелок и пошел за водой, но пришлось продираться через такой густой кустарник, что когда я вернулся к себе в лагерь, большая часть воды расплескалась. Я вылил ее в свой новый пластмассовый шейкер вместе с апельсиновым концентратом и взболтал себе ледяного сока, потом намазал ореховый творог на пшеничный хлеб и, довольный, поел. Сегодня ночью, — думал я, — сплю крепко и долго, и буду молиться под звездами Господу, чтобы сделал меня Буддой, когда труды мои завершатся, аминь. И добавил, как будто уже наступило Рождество: Господи благослови вас всех, и веселого, нежного Рождества на все ваши крыши, я надеюсь, ангелы присядут на них той ночью, когда взойдет большая, богатая, настоящая Звезда, аминь. А потом, позже, когда я уже лежал, подложив мешок под голову, и курил, то подумал: все возможно. Я — Бог, я — Будда, я — несовершенный Рэй Смит, всё одновременно, я — пустое пространство, я — все вещи сразу. Все время на свете — мое, от жизни до жизни, чтобы сделать то, что надо сделать, то, что сделано, безвременное, бесконечно совершенное внутри: к чему плакать, к чему волноваться? — совершенное, как сущность разума, как разум банановых очистков, — добавил я, смеясь и вспомнив моих поэтичных друзей, Безумцев Дзэна, Бродяг Дхармы из Сан-Франциско, по которым я уже начал скучать. И еще я прибавил маленькую молитву за Рози:
