Сделав это открытие, она люто возненавидела мужа и ненавидела его очень долго – целый месяц, а может быть, даже полтора. Потом ей вдруг сделалось все равно – она пережила свою ненависть, переросла ее, как дети перерастают ветрянку и корь.
Умный Цыба все понял и ни словом, ни взглядом не показал, что осознает свою власть над женой. Если он и торжествовал по поводу одержанной победы, то делал это наедине с собой или со своими приятелями. Лена не пыталась выяснить, сплетничает ли он о ней за бутылкой или в компании наемных шлюх – ей было наплевать. Она знала, что у мужа есть пистолет, и полагала, что когда-нибудь окончательно созреет для того, чтобы взять его в руки. Надо только посильнее напиться, и тогда наутро она проснется вдовой или не проснется вообще. И то и другое было, что называется, полбеды – той самой беды, с которой она жила сейчас.
Пробив двенадцать, часы наконец замолчали. Правда, их громкое, с металлическим подголоском тиканье все равно разносилось по всей квартире, но оно было настолько привычным, что давно стало частью тишины. Лена откинулась на спинку дивана, положила босые ноги на журнальный столик и выпустила в далекий, украшенный затейливой лепниной потолок длинную струю дыма. Ноги у нее были великолепные – длинные и стройные, и вообще она считала, что для своих тридцати пяти лет очень неплохо выглядит. Это было действительно так, и она часто с легкой грустью думала, что хорошо выглядеть – ее основная работа. Она была вещью Арцыбашева, и Цыба не мог себе позволить испытывать из-за нее неловкость перед деловыми партнерами, коллегами и просто собутыльниками. Он хотел гордиться своей вещью, и он мог ею гордиться, хотя и свалял когда-то дурака, женившись на сверстнице. Жениться на сверстнице – это было недостаточно “круто”. Приятели Цыбы, если уж вообще шли на такой рискованный шаг, как свадьба, выбирали невест на десять-пятнадцать лет моложе и на полметра выше себя. Правда, Цыба женился на Лене уже давненько, в те легендарные времена, когда был еще гол как сокол, но он до сих пор баловал ее и изо всех сил маневрировал, чтобы избежать не то что развода, но даже и разговора о нем. Из этого следовал один-единственный вывод: Арцыбашев, пусть очень своеобразно, продолжал любить ее все эти годы.
Лена улыбнулась и сделала еще одну затяжку, такую глубокую, что закружилась голова. Любил… Это все-таки было не совсем то слово. Просто Цыба был верен своим вещам до тех пор, пока они были верны ему.., и до тех пор, пока кто-нибудь не говорил ему, что было бы очень “круто” (одному Богу известно, с какой силой Лена ненавидела это словечко) приобрести, например, новый телевизор “Сони” взамен старенького “Рубина”. Что касалось Лены, то ей отправка на свалку пока что не грозила. Это читалось в призывных взглядах мужиков и змеином шипении баб на светских раутах и дружеских попойках. Владеть Леной Арцыбашевой – это было, черт подери, по-настоящему круто, и знакомые мужчины не раз в той или иной форме ставили ее в известность об этом обстоятельстве.
Лена положила тлеющий окурок в пепельницу. Ей хотелось сразу ясе закурить снова, но об этом не могло быть и речи: она была уже не в том возрасте, когда можно безнаказанно шутить со здоровьем. Она боялась вовсе не рака легких или инфаркта. Неотвратимый и безжалостный процесс старения был куда страшнее, и Лена не испытывала ни малейшего желания его ускорять. Когда лицо пожелтеет и сморщится, а шея обвиснет некрасивыми черепашьими складками, она в два счета окажется не у дел. И что тогда? Конечно, у нее был свой банковский счет, но предусмотрительный Цыба делал все, чтобы этот счет не вырос до сколько-нибудь значительных размеров. Это были деньги на черный день, но при теперешнем уровне потребностей их хватило бы Лене разве что на булавки. Она была вынуждена держаться за Цыбу обеими руками и содержать свою внешность в идеальном порядке. Строго говоря, ей вообще не следовало курить, но если отказать себе в этом последнем удовольствии, что же останется?
Вздохнув, она сбросила ноги со столика, сунула их в домашние туфли, поднялась с дивана и распахнула дверь на балкон. На балконе стоял легкий дачный столик с двумя стульями. Здесь мог бы стоять десяток таких столов, и еще хватило бы места для того, чтобы немного потанцевать, но стол был один, и это было хорошо. Цветы в гипсовых вазах уже взошли и уверенно поднимали кверху свои зеленые головки, похожие на диковинные пули. Четырьмя этажами ниже шумела улица. Постукивая каблучками по каменным плиткам, Лена подошла к перилам, облокотилась на них и посмотрела вниз. Четырехэтажная пропасть, как всегда, властно поманила ее, предлагая отправиться в полет. Кто-то когда-то сказал Лене, что, если верить теории вероятности, существует ничтожный, но вполне обоснованный математически, а следовательно, реальный шанс, упав с балкона, полететь не вниз, на мостовую, а вверх, к облакам, из чего она сделала простой и логичный вывод: либо теория вероятности – чушь собачья, либо ее собеседник – дурак, и не просто дурак, а пьяный дурак.
Черный “ягуар” Арцыбашева стоял на своем обычном месте, и даже отсюда, сверху, было хорошо видно, что у него недостает фары. Судя по тому, что Цыба еще не проснулся, и по виду машины, ночка была весь пая и закончилась ближе к утру. Лена ничего не имела против, поскольку чувствовала себя тем лучше, чем реже виделась с мужем. “Странно, – вдруг подумала она. – Как же все это вышло? Ведь не в магазине же он меня купил, я же за него сама пошла. Столько лет отмахивалась, как от комара, а потом взяла и вышла. От тоски, что ли? От скуки? Да не правда это, не было мне тогда ни тоскливо, ни скучно. И богатым он тогда не был, так что в меркантильности меня тоже не обвинишь… Тогда почему? Только не надо про это.., про любовь. Не надо. Предметам домашнего обихода про любовь думать не положено”.
Сигареты почему-то оказались в кармане халата. Лена совершенно не помнила, как положила их в карман, Ведь она совсем не собиралась выкуривать вторую сигарету подряд. Но тем не менее… Глаза боятся, а руки творят, что хотят. Вот и зажигалка здесь же.
Она нервно закурила и боком присела за столик. Пластиковый столик, круглые сутки стоявший на балконе над оживленной улицей, должен был быть неимоверно грязен, но его поверхность сияла первозданной чистотой. Лену это совсем не удивляло. Ей и в голову не могло прийти, что может быть как-то иначе. Вот если бы стол был грязным, тогда она непременно удивилась бы, а вслед за ней удивилась бы прислуга, обнаружив, что ее работа в доме Арцыбашевых внезапно и бесславно закончилась. Чистота являлась одним из непременных условий существования Лены Арцыбашевой, таким же естественным и само собой разумеющимся, как дыхание.
Стоило ей сесть, как на балконе неизвестно откуда бесшумно возникла прислуга и поставила у локтя хозяйки отмытую до скрипа пепельницу.
– Доброе утро, Елена Павловна, – прошелестела она.
– Доброе утро, Зина, – ответила Лена. – Принесите мне чашечку кофе, если это вас не затруднит.
– Одну секунду.
Прислуга исчезла и через пару минут вернулась с серебряным подносом, на котором стояло все, что в этом доме подразумевалось под словами “чашечка кофе”. Несколько секунд Лена колебалась, выбирая между сливками и коньяком, потом долила в чашку сливок, а коньяк выпила залпом, как лекарство. Стоявшая поодаль Зина при этом едва заметно вздрогнула, но, разумеется, ничего не сказала.
