Верный способ покончить с таким унизительным положением был хорошо известен и одинаков во все времена: выслужиться перед начальниками. И вот хитроумный Туати донес Великому Дому, а заодно и хранителю Врат, что в подчиненных ему областях нашелся превосходный камень – нефер-неферу, из наилучших лучший, каким подобает украшать лишь храмы Амона и царские усыпальницы. Письмо из дальних пределов повергли к стопам казначея Нехси, третьего из государственных мужей Та-Кем, и тот послал с проверкой на юг Сенмута, царского зодчего.
Как выяснила беспристрастная ревизия, камень в землях Туати имелся, и очень даже неплохой, но вывезти его к реке казалось делом безнадежным – для этого пришлось бы рыть канал или прокладывать дорогу тысяч в двести локтей.
Сенмут выяснил это на третий день, намекнул Туати, что есть места похуже третьего порога, и, покинув его в тоске и печали, отправился в обратный путь, прихватив заодно мешки с благовониями и прочей кушитской данью. Плыли, как обычно, в светлое время, а на ночь приставали к берегу, и на одной из ночевок египтян подкараулили нехеси. Банда оказалась велика; быть бы путникам в полях Иалу, если б не Семен с его кувалдой. Ее, кстати, не позабыли, бережно упрятав в сундук из розового дерева, принадлежавший Сенмуту. Железо в стране Та-Кем считалось великой ценностью, а кроме того, этот увесистый молот в глазах египтян был предметом священным, доставленным прямо из царства Осириса.
Спустя несколько дней Семен уже мог различать физиономии, говор, имена спутников Сенмута. Сперва все они, кроме бледнокожего рыжего ливийца, казались Семену одинаково смуглыми, кареглазыми, темноволосыми, но острый глаз художника быстро подметил различия в оттенках кожи, телосложении и возрасте. Не все из них являлись солдатами; самый юный – тот, что прислуживал Инени, а заодно и Семену – был учеником жреца. Этот симпатичный темноглазый парень, будущий зодчий и писец, откликавшийся на имя Пуэмра, проходил сейчас курс наук по выживанию: дрался с дикими кушитами, греб, ворочая тяжелое весло, разжигал костры, готовил пищу и даже стоял у руля.
Последнее случалось нечасто, так как Мерира, мастер паруса и корабельщик, предпочитал не выпускать из рук рулевое весло.
Этот Мерира с самого начала заинтересовал Семена. На вид кормчему было за пятьдесят. Тощий и жилистый, лицо его в профиль напоминало топор с острым выступом носа посередине лезвия. Родился Мерира в Хетуарете, одном из городов Дельты, и плавал по Реке и морским просторам не меньше трех десятков лет. Шрамы на теле кормчего показывали, что он свел знакомство не только с парусами, но с копьем и секирой. Был корабельщик угрюм, ворчлив, себе на уме, и к каждым трем словам добавлял еще три – или проклятие, или площадную брань, а то и богохульство. Семену он нравился чрезвычайно; если закрыть глаза и слушать Мериру, казалось, будто вернулся домой, в славный город Питер, и трешься у пивного ларька плечом к плечу с братьями-пролетариями.
У одного из раненых, мужчины внушительного роста и атлетического сложения, кожа отливала цветом кофе, губы выглядели слишком пухлыми для роме, а нос – более широким и плосковатым. Звали его Ако, и был он маджаем, то есть наемником из Куша, но не из дикой страны Иам, а из мест восточней первого порога. В ночной схватке ему проткнули голень дротиком, но Ако не унывал и активно лечился пивом.
Другим наемником был ливиец Техенна, отличавшийся от египтян белой кожей, огромными сине-зелеными глазами и гривой огненных волос. Этот сын песков и зноя родился в никому не ведомом оазисе Уит-Мехе в Западной пустыне, что-то не поделил с вождем, то ли козу, то ли жену. По этой уважительной причине Техенне собирались отсечь конечности, а остальное скормить шакалам. Но парень он был прыткий, и знакомству с шакалами предпочел казенный хлеб на нильских берегах.
Эти трое, Мерира, Ако и Техенна, были людьми Сенмута, служившими ему уже не первый год. Шестеро остальных, а также все погибшие при нападении нехеси являлись воинами, корабельщиками и гребцами из подчиненных наместнику Рамери отрядов и обитали в неведомом Семену городе Неб. У него было еще одно название, очень поэтичное – Город, стоящий среди струй, – но с чем оно связано, оставалось пока для Семена загадкой.
Все чаще он размышлял над тем, что понимает слова, но не смысл сказанного.
“Сегодня двенадцатый день мехира, – сказал Сенмут, – а в месяце атис берег будет затоплен...” И еще сказал: “Инени боялся, что магия ичи-ка тебя убьет или сделает безумцем...”
Ичи-ка – “забрать душу” в дословном переводе... И что это значило? О какой магии шла речь? Каким временам года принадлежали месяц мехир и месяц атис? Была ли сейчас весна или осень, тянулось ли лето или наступала зима? В языке роме не имелось таких слов, и времен года – поразительно! – было не четыре, а только три: Половодье, Всходы и Засуха.
“Во имя Сорока Двух! – кричал Мерира стоявшему у рулевого весла молодому Пуэмре. – Держи на локоть правее, сын гиены! На локоть, говорю, чтоб тебе сгнить за третьим порогом! Чтоб тебе там камень грызть, вошь ливийская!”
Все в его речи тоже являлось загадкой. Кто эти Сорок Два? Чем неприятен третий порог, и отчего там люди гниют и грызут камни? Что за ливийская вошь – и почему именно ливийская?
Ако болтал с Техенной, вспоминая с блаженной улыбкой, как упился пивом в прежний праздник Опет, в тот самый день, когда жрецы выносят статую владыки Амона в торжественном шествии.
Ливиец фыркал и насмешливо кривился:
“Ты, пивной кувшин, не просыхал с рассвета до заката все одиннадцать праздничных дней, а на двенадцатый Сенмут, наш господин, лечил тебя плетью, да так и не вылечил – шкура твоя прочнее бычьей!”
“Врешь, – не соглашался Ако, – дело не в шкуре, а в том, что господин наш – да защитит его Нейт! – добр и милостив; не плеть схватил, а прутья, да и те сухие, не моченые”.
“В другой раз будет плеть, – скалился рыжий. – Плеть из кожи бегемота!”
Неплохо живут ребята, думал Семен, слушая эту перепалку; пива, похоже, залейся, и праздник – одиннадцать дней! Что же за праздник такой – Опет? И почем здесь пиво, если маджай, кушитский наемник, может поглощать его кувшинами?
Сенмут звал его, показывал на берег, где неуклюжие пестрые твари трудились над мертвой антилопой.
– Взгляни, брат, – хойте! Гиены! В древности их приручали, ибо они сильней и кровожадней псов. Даже откармливали и ели... Слышал я, что за первым порогом и сейчас едят...
– В древности? Когда? – спрашивал Семен и получал ответ:
– В эпоху Снофру и Хуфу, да живут они вечно в царстве Осириса!
Тысячу лет назад? Полторы? Или две? И что за смутно знакомые имена? Хуфу – кажется, Хеопс, строитель пирамиды... А кто же такой Снофру? Его прародитель или наследник?
Время и язык по-прежнему играли с ним в прятки, не раскрывая до конца своих тайн. Знание слов еще не вело к безусловному пониманию, ибо слова рождались жизнью, являлись отражением ее реалий, дымом над кострами бытия. А бытие, даже столь, казалось бы, простое, как в эти архаические времена, было на самом деле неимоверно сложным, и в нем переплеталось все: боги, демоны, загробный мир и цены на пиво, названия месяцев, городов, народов и меры длины, праздники и имена усопших в древности владык, магия, верования, предрассудки и странные обычаи вроде поедания гиен. Эта сложность угнетала Семена, напоминая ему, что он – чужак, пришелец в этом мире, еще не свой.
