Много инбирю и шелка на этом краю света. Сколько тут дичи, так просто удивительно. За один венецианский грош можно купить трех фазанов. Народ тут злой; воровать и разбойничать за грех не почитается, таких насмешников и разбойников в свете нет. Живут тут идолопоклонники, и деньги у них бумажные, мертвых своих сжигают, всяких харчей у них вдоволь, но едят они фараоновых крыс.
Молятся они разным вещам: как встанут утром, первое, что увидят, тому и молятся.
Полярной звезды тут совсем не видно, но если привстать на цыпочки, то поднимается она над водою на локоть.
Мертвых сжигают они, по их словам, вот почему: если не сжигать мертвых тел, в них завелись бы черви, сожрали бы те черви все тело, из которого вышли, нечего было бы им есть, пропали бы они все, а на душе того, чье тело, был бы тяжкий грех. Поэтому-то и сжигают они мертвые тела. И у червей, говорят они, — душа.
Иду с веслом, а прохожий спрашивает:
— Что за лопату несешь?
Представляешь, Сашенька моя, сначала было бразильское дерево, и только потом уже Бразилия.
Вышел на палубу, на носу никого, укрылся от ветра за лебедкой. Здесь хорошо за брезентовым чехлом, можно в рукав покурить.
Море и небо — странно, что где-то они могут существовать порознь.
Скоро начнется. Сашенька, может быть, меня убьют. Это все равно лучше, чем вернуться калекой. И не приведи Господь, если придется убивать самому.
Ты знаешь, я ко всему готов.
Смотрю на волны, на тучи. Под ногами глухие толчки. Рокот из машинного отделения. И такое странное ощущение в душе, не знаю, как тебе объяснить.
Ветер будто пытается засунуть дым обратно в трубу. Ни черта у него не получается.
Чайка замерла в небе, остановилась — задумалась. Потом вспомнила что-то важное, может, что жить с гулькин нос, и бросилась стремглав.
Зачем я тебе и себе вру? Я совершенно ни к чему не готов!
Выбросили за борт бак с отходами — чайки беснуются.
Понимаешь, Сашка, наверно, так: вещественная, видимая оболочка мира — материя — натягивается, засаливается, трется и протирается до дыр, и тогда в дырку, как палец ноги из рваного носка, лезет суть.
***
Мой милый, дорогой, ненаглядный, единственный!
Слушай, что произошло!
Я поехала на велосипеде в тот наш лес, потом пошла туда, где заброшенный аэродром. Помнишь?
Все заросло травой, на летном поле свалка, ангары пусты. В них наложены кучи. Везде заросли ржавой колючей проволоки.
Думаю, чего сюда приперлась? Вот только ноги обожгла о крапиву. И носки все в семенах травы.
А солнце уже садится.
И вот возвращаюсь обратно к велосипеду и вижу: пук ржавой колючки с меня ростом пророс лебедой. И, освещенный закатом, он начинает рдеть. Горит, как куст.
И вдруг говорит:
— Стой!
Я стою.
Он молчит.
Я его спрашиваю:
— Кто ты?
А пламенеющий пук:
— Не видишь, что ли? Я — альфа и омега, Гог и Магог, Гелдат и Модат, одесную и ошуйцу, вершки и корешки, вдох и выдох, семя, племя, темя, вымя, знал бы прикуп, жил бы в Сочи. Я есмь то, что я есмь. Швец, жнец и на дуде игрец. Не бойся меня. Просто с разными людьми говорю по-разному. Ведь мы живем в мире, где каждая снежинка отличается одна от другой, зеркала на самом деле ничего не отражают, и у каждой родинки есть свой непохожий на других человек. Говори!
Я:
— А что мне сказать?
— Скажи: все кругом — это весть и вестник одновременно.
Я:
— Все кругом — это весть и вестник одновременно.
Пламенеющий пук:
— Ну, и в чем проблема?
Я:
— Они все хотят мне объяснить, что для любви другой не нужен. Мол, еще Платон говорил: любовь присутствует в любящем, не в любимом.
Он:
— При чем здесь это? Мало ли кто что сказал? Чего ты их всех слушаешь?
Я:
— Что же мне делать?
Он:
— Посмотри на себя!
Я:
— Страшная?
Он:
— Я не про то. Вот семена травы у тебя на носках. Это ведь тоже вестник и весть. Депеша. О жизни. О победе. Это одно и то же. В этой жизни побежденных не бывает, все — победители.
Я:
— Но я хочу быть с ним!
Он:
— Скажи слова!
Я:
— Какие слова?
Он:
— Ты знаешь.
Я:
— Я? Откуда же мне знать?
Он:
— Подумай!
Я:
— Ну что, венчается, что ли, раб Божий Вовка-Морковка вот с этой? И еще на ногу наступить, чтобы быть на кухне главной?
Он:
— Нет, нет, не то!
Я:
— Но я не могу угадать!
Он:
— Не нужно гадать. Ты все уже знаешь. Посмотри, вот комар. Вот облако. Вот твои пальцы с заусенцами и шрамом у самого ногтя.
Я:
— Кажется, начинаю понимать.
Он:
— Вот мир видимый. А вот — закрой глаза — невидимый.
Я:
— Поняла!
Он:
— Ну же?
Я:
— Я все поняла.
Я все поняла! Мы уже муж и жена. Мы всегда ими были. Ты — мой муж. Я — твоя жена. И это самая чудесная рифма на свете.
***
Уважаемая имя отчество!
С глубоким прискорбием сообщаю Вам, что Ваш сын.
В общем, Вы уже сами все поняли.
Крепитесь.
Понимаю, каково Вам сейчас. Тут никакие слова не помогут и не утешат.
Поверьте, и мне нелегко все это писать. Но это жизнь. Служба. Нет слова «не хочу», есть слово «надо».
Пусть Вам будет хоть каким-то утешением, что он погиб не просто так, а за что-то хорошее и большое. За что именно? Ну, хотя бы за ту же Родину.
Понимаю. Не то.
Короче, он погиб в бою.
В каком бою?
Достаточно сказать, что Ваш сын не вернулся с одной, как выразился поэт, незнаменитой войны. Так что какая разница? За белых, за красных, за эллинов, за иудеев.
Какая разница, на какой незнаменитой войне погибнуть?
