И запах одинаковый. Не запах, конечно, а вонь. Смрад. Самый противный запах на земле.
Ты знаешь, сколько я в жизни видел мертвых рыб, птиц, зверей, но такой вони, как от человеческих трупов, никогда не было.
И привыкнуть к этому запаху невозможно. И не дышать нельзя.
По сравнению с этим фекальные ароматы с примесью извести, которой забрасывают ямы с нашим содержимым, кажутся ерундой. Или запах гнойных бинтов в перевязочной.
А запах соломы, пропахшей лошадьми, вообще хочется втягивать в себя, чтобы заглушить запах пота и грязных тел.
Иногда так и хочется взять да отрезать себе нос.
Ну да, отрезать и отправить его с оказией домой, чтобы он ходил по моим улицам и нюхал. У Гоголя сбежавший нос ни разу ничего не понюхал. А мой ходил бы и внюхивался в знакомые запахи.
Удивительно все-таки, что со временем запахи, которые запомнил когда-то, не слабеют, а становятся сильней.
Прохожу через парк, а там от цветущих лип после дождя не запах, а запашище!
Вот наша кондитерская — ваниль, корица, шоколад. Безе, марципан. Эклеры. Зефир. Пастила. Сливочные помадки. Халва. Мои любимые пирожные-картошки.
Сырой сочный запах из цветочного магазина — мокрые белые лилии и парная прелая земля.
Запахи из раскрытых окон — свежемолотого кофе. А тут жарят рыбу. А там убежало молоко. Кто-то присел на подоконнике и чистит апельсин. А вот варят клубничное варенье.
Пахнуло утюгом, горячей материей, гладильной доской, паром.
Делают ремонт — краска остро щиплет ноздри.
А теперь пахнет кожей — обувью, сумками, ремнями.
Потом парфюмерный — благовония духов, кремов, одеколонов, пудр.
Рыбный. От рыбин на крошеве льда тянет свежим, морским.
Механические мастерские — запахи ржавчины и смазки, керосина, машинного масла.
Из киоска на углу веет типографской краской, свежими газетами.
А это кто-то вышел из котельной, и от него разит потом, мешковиной, углем.
Из булочной валит теплый вкусный аромат свежеиспеченных булок.
А это аптека! Как по-больничному пахнет аптека!
А еще дальше варят битум, кладут асфальт. Все заглушает сильный запах горячей смолы.
Так бы шел без конца и нюхал, нюхал.
***
Вот уже скоро месяц.
Пошла четвертая неделя, как это случилось с Сонечкой. Она так и не приходит в себя.
И неясно, как все тогда произошло. Донька, скорее всего, рванулась с поводка, дернула и потащила Соню за собой, а та поскользнулась на заледеневших ступеньках и ударилась затылком об острую каменную кромку. Лежала в луже под дождем со снегом.
Я перевела ее к себе в больницу. Чего мне стоило добиться, чтобы ей оставили отдельную палату!
Лежит высохшая, кожа да кости.
Руки и ноги в синюшных отеках от инъекций.
Водят показывать ученых гостей:
— А вот интересный случай. Та девочка, о которой мы говорили. После травмы находится в коме вот уже…
Родители приходят в больницу по очереди и сидят там часами.
Ведь нужно вынимать из-под нее тряпки, капать в сухие глаза чистую воду. Смачивать пересохшие губы. Переворачивать, мыть.
Прохожу мимо, заглядываю — он смотрит в окно и растирает ей исхудавшие неживые ноги.
В том, что случилось, он винит себя. Она — меня.
Ада все ходит к главному врачу, требует, плачет.
В коридоре слышно:
— Ну сделайте что-нибудь!
Когда она у Сони, я стараюсь не заходить.
Когда у меня ночное дежурство — захожу часто.
Очки с одним стеклом лежат на тумбочке. Ее часики. Завожу их.
В кровати игрушки, принесли из дома. Тигренок с разболтавшимися глазами-пуговками.
Тапочки под кроватью. Ждут терпеливо.
Однажды зашла, когда он был с ней, смотрю, водит беличьей кисточкой по руке. Увидел меня, смутился, спрятал кисточку.
Из школы пришли две ее подружки, посидели минуту, испуганно съежившись.
Он им:
— Не молчите, расскажите ей, что вы сейчас в классе проходите!
Еще больше съежились.
Почему-то вложили ей в кулачок желудь. Вышли из палаты и разревелись.
Среди ночи проснулся с криком — приснилось, будто он прищемил Сонечке дверью палец.
— Понимаешь, я иду впереди и не вижу, что она сзади там стоит и сунула руку в створ.
Весь мокрый, тяжело дышит. До утра ворочался у себя в комнате.
Мы спим отдельно.
В первый раз я ушла спать в другую комнату, потому что он храпел и вертелся, и среди ночи в беспокойном сне заехал мне рукою в глаз.
Но теперь понимаю, что именно он тогда говорил о другом одиночестве. Однажды проснулась и увидела рядом на подушке лицо — старое, чужое.
Стала замечать в нем вещи, которых раньше не видела.
С одной стороны, невероятно брезглив — в людных гостях ставит свой бокал куда-то повыше, на шкаф, чтобы никто случайно не взял, а с другой — нечистоплотен. Разбираю белье для стирки — в трусах всегда коричневые пятна.
Меня стало раздражать, как он ест. Быстро, жадно, неряшливо.
Выходим от его старых друзей, и он начинает плохо о них говорить. Этот бездарь, тот холуй. Да у него и друзей-то не осталось. Старые семейные приятели, а скорее, их жены, после того как он ушел от Ады, перестали приглашать, полагая, что дурной пример заразителен.
Он стареет и боится этого. И еще сильнее хватается за меня. И от этого чувствует себя еще более старым.
Все стал забывать — и важное, и неважное. Прибегает растерянный и спрашивает:
— Представляешь, не могу вспомнить, кто написал паркетчиков в Орсе? Мучаюсь с утра!
Иногда с ним очень хорошо, легко. А иногда накатывает такая темнота внутри.
Нам очень одиноко вдвоем.
Однажды, это было еще до того, как все случилось с Сонечкой, он сказал:
— Но ведь нам было когда-то хорошо друг с другом?
— Да.
— Что происходит?
И сам объяснил:
— Ты знаешь, мы с тобой — как зеркала Френеля. Взяли два зеркала, которые отражают свет. Соединили друг с другом. И под каким-то углом два световых луча породили тьму.
Время от времени мы устраиваем скандалы, как в плохом кино. Заводим друг друга по пустякам, потом кричим и хлопаем дверьми.
Иногда смотрю на все это будто со стороны: кто эти два человека на кухне? Что они говорят? Зачем?
