— Ты знаешь, я ведь всегда стригла папу сама. И вот когда в первый раз подстригла того, другого, только тогда по-настоящему почувствовала, что изменила мужу.
Ждала, что я что-то скажу. Не дождалась.
— И вообще, какое глупое слово — «измена». Ты же ничего ни у кого не отнимаешь. Это просто другое, тоже необходимое. И ничье место это другое не занимает. Этого другого в жизни не было, оно заполняет собой пустоту, которая оставалась бы незаполненной. Без этого ходишь, будто из мира изъяли здоровый кусок и из тебя. Это помогает почувствовать себя цельной, настоящей, живой. Я была с другими счастлива как женщина, понимаешь? И они говорили мне такие вещи, которые твой отец никогда не говорил.
И добавила, смутившись:
— Я — старая дура? Да? Мне лучше молчать?
— Мама, говори со мной обо всем. Ты ведь никогда со мной об этом не говорила. Не стыдись!
— Я не стыжусь. И не оправдываюсь, мне нечего стыдиться и не в чем оправдываться. По-настоящему ужасно совсем не то, что это было, а то, что самым близким — мужу, дочери — нельзя сказать о самом сокровенном, о том, что так мучит, что делает счастливой.
А потом ни с того ни с сего принималась рассказывать, как что-то очень важное, как в детстве на даче украла у своей подружки красивую кофточку для куклы. Девочка ревела, а мама испугалась и хотела вернуть, но понимала, что вернуть уже невозможно, и вместе с ней искала эту кофточку, которую спрятала себе в трусы, а потом выкинула в заросли крапивы, когда никто не видел.
— Мама, и ты все эти годы носила в себе это, чтобы мне сейчас рассказать?
— Больше я никогда в жизни ничего чужого не взяла.
— Мамочка моя, как я тебя люблю!
В такие минуты мне снова становилось с ней так уютно, так легко, как когда-то давным-давно, когда мы забирались с ногами на диван и шептались обо всем на свете.
Если бы не мамин рак, я бы не испытала никогда больше этой близости.
Мама была дома, а в больницу тогда, в конце осени, попала Янка. Она шла по коридору в своей школе на перемене, а младшие школьники носились, и один угодил ей с разбега головой в живот. Сначала она испугалась, но потом казалось, что все обошлось.
Через какое-то время Янка сказала мне, что не чувствует больше в животе никаких движений. Муж повез ее в больницу, а я осталась с детьми. Он вернулся один, подавленный:
— Спрашиваю врача: «Это опасно?». А тот отвечает: «Если плод живет — нет, а если умер и разложился, то опасно. Но вы не переживайте!».
Он все не мог понять, как его долгожданную дочку можно вдруг назвать разложившимся плодом.
Ребенка Янка потеряла, начались осложнения, и ее пришлось оставить в больнице.
В те дни я разрывалась между мамой и Янкой с ее детьми. Мама понимала, что там я нужнее, и мне вовсе пришлось переехать к Яне домой, чтобы смотреть за мальчишками. Взяла отпуск за свой счет.
Те несколько дней, которые я прожила у них, были одновременно и тяжелые, и чудесные. Чудесно было чувствовать себя нужной. Я спала на раскладушке в детской. Утром вставала пораньше, чтобы привести себя в порядок, чтобы не ходить по квартире с заспанным лицом и всклокоченными волосами. Готовила завтрак. Янкин муж уезжал на работу. Я отводила старшего в школу, младшего в детский сад. Ходила по магазинам. Возвращалась, занималась уборкой, стиркой, готовкой. Все, что так ненавидела делать у себя дома, здесь стало радостью. Потом встречала детей, кормила, занималась с ними, делала с Костиком уроки. Приходил Янкин муж, кормила его. Он хвалил все, что я готовила. Было приятно.
Янкин муж стал смотреть на меня совсем по-другому. Я это почувствовала. Раньше он будто вовсе не замечал меня. А теперь помогал мне по дому, запросто мыл посуду. Один раз, увидев, как я сижу, сгорбившись, сделал мне массаж спины. У него очень нежные руки. В другой раз подарил без всякого повода цветы. Обнял и смущенно поцеловал:
— Спасибо тебе! Что бы мы без тебя делали?
Я будто играла в игру — это моя семья, это мой дом, это мой муж, это мои дети. А они все мне подыгрывали.
Почти каждый день мы еще успевали сходить в больницу к Янке — это совсем рядом.
Мы шли по улице, взявшись вчетвером за руки, и со стороны можно было подумать, что мы — вместе, принадлежим друг другу.
Яна выглядела плохо, щеки ввалились, заплаканные глаза горели. Она температурила.
Говорила мужу:
— Не смотри на меня, испугаешься!
Она и вправду была страшной со своим заячьим прикусом, лопоухая, с немытыми жирными прядями.
А мне:
— Сашка, ты прямо расцвела!
Ей объяснили, что у нее больше не будет детей.
Я не знала, что на это сказать.
— Но ты ведь этого хотела?
— Да, хотела.
И Яна снова расплакалась.
Мы сидели у ее кровати, и она видела, что мальчишки сторонятся ее, страшную, зареванную, больную, и ластятся ко мне, прижимаются. Видела, что ее муж со мной ведет себя совсем не так, как с ней. Один раз спросила с горькой усмешкой:
— Ну что, хорошо вам без меня?
Потом Янку выписали, моя игра закончилась, и я вернулась домой.
Маме сделали вторую операцию.
Помню тот разговор с врачом, который отнял у меня последнюю надежду.
Я спросила:
— Скажите, сколько ей осталось жить? Год?
— Нет, что вы! Сейчас все пойдет быстро.
— И ничего больше сделать нельзя?
— Нет.
Он извинился, что ему нужно идти, и добавил:
— Скажите ей об этом. Мне всегда кажется, что лучше, если об этом говорят близкие, а не врач.
Я возвращалась в палату, зная, что там ждет меня мама и спросит:
— Ну что? Что он сказал?
Перед тем как пойти к ней, я спустилась во двор, чтобы собраться с силами. Захотелось глотнуть свежего, небольничного воздуха. На улице шел легкий снежок, и дворник лопатой сгребал его в сугробы. Пробежала кошка, и мне на минуту показалось, что это моя Кнопка, позвала ее, но это была Кнопка в новой шкурке.
Помню, что я подумала о враче, который сообщил мне эту весть.
Весть и вестник.
Он мог бы предложить мне сесть, сказать то же самое каким-нибудь другим тоном, чтобы я услышала хоть немного сочувствия.
Наверно, это его защита от таких вестей — холодный, сухой тон.
Дворник улыбнулся мне и высморкнулся, будто хотел похвастаться, мол, смотри, сколько в этой ноздре соплей, а теперь смотри, сколько в этой!
Старая пара, проходя мимо, переговаривалась:
— В этом смысле рак печени лучше других…
