Сейчас прочитала это и подумала – папа умер в начале июня, пятого, теперь это день его смерти. Но это пятое и раньше, получается, было днем его смерти, всегда было. День был, а смерти не было. Только не могу вспомнить, что было в этот день в прошлом году. Что и всегда – семечки, пиво, женщина в окне мыла раму.
Гладила его руки, желтые, уходящие, с потемневшими ногтями.
В последние дни мы почти не разговаривали, перекидывались незначащими словами, совсем, как это было с мамой.
Прихожу с кухни. Он шепчет:
– Ты пила кофе?
Почувствовал запах.
Тереблю ногтями заусенцы, он недоволен:
– Прекрати!
Захотел хурмы, съездила на рынок, разрезала пополам, кормлю его с ложки, а он не ест.
– Не хочу.
Жарко, окно откроешь, оттуда еще больше зноя. Просил положить холодные ладони ему на горячий лоб, на щеки. Держала руки под краном с ледяной водой, чтобы были похолоднее.
Накануне он все почувствовал. Я еле расслышала:
– Умираю, дочка.
– Умирает он! А мы не умираем? В трамвае едем?
Он скривился. Это была улыбка. Прошептал:
– Сашка, как я тебя люблю!
Мама умерла без меня, и мне было очень важно, не могу объяснить почему, чтобы в ту минуту, когда это произойдет, я держала папу за руку.
Попросила его:
– Папа, когда ты будешь умирать, я хочу держать тебя за руку. Обещаешь не умереть без меня?
Он прикрыл веки.
Потом наступили его последние минуты. Папа так дышал, что кровать под ним ходила ходуном. Говорить он уже не мог и не отрывал от меня просящих глаз. Я знала, о чем он просит.
Мне захотелось обнять его, я прилегла рядом на кровать, прижалась к нему, все время смотрела ему в глаза. Взгляд его изменился. Он глядел на меня, но глаза уже не просили. В них было какое-то удивление.
Он уходил. Он еще был со мной, но уже заглянул туда. Он остановился, помедлил на какое-то мгновение на черте. Увидел то, что мне из этой комнаты не было видно.
Папа силился мне что-то сказать.
– Что, папа, скажи! Что?
У него из гортани полилось клокотание.
И вдруг я поняла, что он мне хотел, заглянув туда, сказать. Он хотел мне сказать, что там действительно живут нетленные люди и немые цикады.
Папа несколько раз говорил мне, что уже знает, какая у него в записках будет последняя фраза. Он нашел где-то концовку, которой раньше писцы заканчивали свои книги – про корабль и морскую пучину. Но последняя запись в его брошюрке бытия совсем про другое.
«Оказывается, по последним данным, покойный может слышать и после смерти – из всех функций слух уходит последним. Саша, дочка, скажи мне что-нибудь!»
Я все это пишу для того, чтобы объяснить удивительное ощущение: я держала его за руку в ту минуту, наверно, самую важную в жизни человека, и чувствовала себя счастливой.
♠
Сашенька!
Родная моя!
Скажи, а ведь может такое быть, что все кругом на самом деле не существует?
Дождь опять. Весь день идет.
Разве может все это быть реальностью, да еще моей? Конечно, не может.
Ну, хорошо, дождь, но ведь это может быть совсем другой дождь. Мало ли дождей. Ведь не каждый из них настоящий.
Может, это тот, дачный дождь. Зарядил с утра. И вот там все настоящее. Зудение комаров на веранде. Крыша протекает – капель в тазу. Стекла в накрапах. В приоткрытом окне сад шуршит. Промокшая сирень пахнет особенно, по-дождливому На дорожке перед крыльцом лужи живьем.
Валяюсь на диване с томом Шекспира на коленях и пишу вот в эту тетрадку. Сочиняю. Как хорошо сочинять! Про любовь, смерть и все на свете. Ведь потом можно все написанное взять и сжечь. Как это чудесно!
Только прилег с тетрадкой, задумался, погрыз карандаш, взглянул на часы, а уже без десяти два! Ты же меня ждешь! Сейчас влезу в резиновые сапоги, наброшу старый дождевик и пойду – нашей дорожкой. Сначала до угла, там, где за забором сосед разводит чайные розы, потом лесом к мосту через овраг, а оттуда уже видна крыша вашей дачи. Особенно люблю ту тропинку через наш лес. Мне так нравится, как ты всякий раз удивляешься, что я знаю названия растений. А что тут такого? Это каждый может.
Любимая моя! Подожди еще немного!
Я иду!
♥
Любимый мой, родной, единственный!
Проснулась рано, лежала и думала о тебе.
Милый, это будет очень радостное письмо.
Но сначала нужно все рассказать по порядку – прежде всего про то, что, наконец, весь город завалило снегом.
Среди ночи проснулась и вспомнила, что сегодня на работу идти не надо и можно спокойно еще валяться в постели. И вот тут только почувствовала, как я устала за эти дни и недели. И годы. А за окном какое-то свечение. Выглянула – все в снегу. Легла опять, завернулась, как ты любишь, куколкой, и смотрела в дырочку на снегопад за окном. И так сладко потом снова заснула!
Рано утром проснулась по привычке – затемно, и слышу, как скребут лопаты за окном, вспомнила, что выпал снег, и опять такое счастье навалило! Снова заснула и спала уже до полудня, отсыпалась всласть.
Завтракать села перед снегопадом.
Потом просто так сидела у окна, словно перед сценой, и смотрела, как мокрые хлопья ударяются в стекло и медленно сползают.
Заварила себе крепкий чай. Никуда бежать не надо. Так хорошо!
Чай в стакане от заоконной зимы как-то особенно рдеет.
Не вытерпела, пошла погулять. Ввалилась в снегопад.
Иду и шалею от свежего чистого запаха.
День от этого запаха тоже ошалел, будто забыл роль и несет отсебятину.
И весь город какой-то одуревший.
У перекрестка во рту снежная каша, бормочет что-то.
Памятник был брюнет, а теперь альбинос.
Гадали, где живет снежный человек, а он тут, в скверике.
Ветки тяжелые, прогнулись, норовят схватить за загривок, каждой приходится кланяться.
Так здорово, что зима и снег! Особенно снег! Пришел все пересотворить.
Парк стоял ползимы пустотелый, сквозной, а теперь стал снежной дворцовой архитектурой – арки, башни, купола. Деревья так нависают над дорогой, что машины будто въезжают в снежные подворотни.
И вообще снегопад превращает все в одно целое. То каждый на свете жил сам по себе, а теперь всякая скамейка и тумба, не говоря уже о почтовом ящике, понимает полноту и единство существования, не имеющего швов.
Прохожий прячется под зонтом от снега. Один такой умный. Остальные просто отряхиваются, охлопывают себя варежками, а на плечах и шапках лепешки растут как на дрожжах.
