Я, Ферфичкин, среди прочего вот еще что вспомнил. Однажды, когда я лет 15–20 назад жил в городе К., мой друг Р. , ныне известный советский писатель, толковал мне про некоего, если я правильно запомнил фамилию, Швиттерса и показывал цитату из книги «Модернизм без маски», изданной в СССР, где этот формалистический Швиттерс, до сих пор не знаю, художник он или поэт, нахально утверждал, что он настолько слился с искусством, что даже если он, немец, плюнет на пол, то это уже тоже будет искусство. Швиттерс, конечно же, подвирает, но и он в чем-то прав. Глянь в окно – у нас повсюду искусство, и можно, остановив любого прохожего, расспросив его, как он провел день, тут же с ходу написать роман Джойса «Улисс», хоть и не исключено, что напечатать его, мягко говоря, будет довольно трудно. А взять, например, меня. Как я провел последние три дня? Да убей бог, не помню. Позавчера вроде бы лепил какую-то текстовую халтуру, злился ужасно, вчера беседовал с известным советским режиссером Ф. о нынешнем расцвете советского кино, договорились вместе писать сценарий за 2 тысячи, если ему меня разрешат. Вечером за скромно, но изящно накрытым столом (пицца, яблочный пирог, свечи, лосось в банке, сервелат, бутылка красного вина) мы с женой долго ждали известного советского менестреля Е., непьющего, брезгливого, опасающегося людских сборищ и мирской пошлости. Бардак! Бард не пришел, но позвонил через 3 часа, сообщив заплетающимся языком и пропадающим голосом, что он совершенно пьян и бьется от стыда головой об стол, за которым продолжает сидеть. Что его напоили, и он не смеет появиться у нас в доме в таком виде. «Жаль, – сухо сказали мы с женой, кладя трубку. И добавили: – Жаль, что ты не придешь, но черт с тобой, зануда, нам и вдвоем неплохо». Мы пили красное вино и говорили об искусстве. Мы допили красное вино, договорили об искусстве и легли спать. Ночью пошел первый в этом году снег. Он падал незаметно, но утром вся тихая земля стала белая, и желтое солнце взошло, и тут позвонил из австрийского города Вены наш товарищ Ю. Срывающимся, вибрирующим голосом он сообщил, что у него все в порядке, что его встретили, что он одет во все новое, что венское вино дешево, и скоро он поедет в Париж. Мы были искренне рады его звонку, хоть и вышучивали Ю., слегка опасаясь... И долго еще бормотал бедолага, не жалея своих или чужих денег. Отбой. Конец. Что ж, каждому – индивидуальное. Одному мыкаться по Европам и Америкам, другому – писать тебе, Ферфичкин, и, напившись водки, кричать что-нибудь на именинах-юбилее своего дорогого товарища Н„ куда уж, пожалуй, и отправляться пора. Пора чистить ботинки, гладить брюки, завязывать галстук... Едем дас зайне, Ферфичкин... Каждому – индивидуальное...
8 ноября 1982 года
Предлагаю себе сравнить две даты. Предыдущая моя запись сделана 6 ноября 1982 года, сегодня 8 ноября 1982 года, а это значит, что еще один мой день отдаляет тебя от воспоминаний о бабах Маришах. Но этот день был непростой, что тоже следует из датировки. С утра я долго спал, будучи с похмелья, вызванного пребыванием на дне рождения, о котором я сообщил тебе в предыдущем послании. На дне рождения было очень весело. Народу было около 20 человек. Мы хорошо выпивали и хорошо кушали, танцуя под магнитофон, под различные его мелодии. Мы все были в возрасте от 30 до 50 лет. Мы все устали. Кто напился, кто нет – совершенно без разницы. Наш юмор уже не третьей, а четвертой, пятой степени... Никто ни с кем ни о чем не спорит. Все не согласны друг с другом. В чем? А, все равно, неважно, Ферфичкин. Нет, я определенно доволен проведенным вечером...
Вышел, правда, небольшой скандал: я дал одной даме пинка под зад за то, что она бросила в мою жену кошкой, сказав, что моей жене «очень идет этот мех». Дама была почти спокойна, лишь назвала меня «скотиной» да прибавила к этому слову эпитет, которым я гордился бы, если бы сейчас был 1958 год и мне было бы 12 лет, но сейчас уже 1982 год, и слово это считается почти ругательным.
И следующий день прошел славно. Я выспался и, включив телевизор, увидел, как выступает лысый товарищ, известный новеллист Пластронов, лауреат всяких премий. Я глядел на его добродушное лицо, опушенное рыжеватыми бакенбардами, и мне показалось, что он слегка тронулся и считает себя князем М.Скопиным-Шуйским, спасающим Россию от ляхов в Смутное время, хотя люди, знающие его, утверждают, что он является типичным самозванцем, хапающим все, что худо лежит. Ладно, бог с ним, мне его жалко, он плохо кончит и будет жить в Кащенке, тоскливо глядя в весеннее окошко. Если буду жив, снесу ему туда передачку: кефиру, булочку и останкинской колбасы за 2 рубля 90 копеек. Ведь жена-то его бросит!..
Перед обедом мы небольшой компанией гуляли по улице, крытой первым устойчивым снегом, и дошли до Узкого, где церковные купола ослепительно сияют в лучах первого зимнего солнца, а рядом – бывшее имение Трубецких (бывший санаторий ЦЕКУБУ), ныне санаторий Академии наук, куда милиционер не пустил нас «осмотреть архитектуру», потому что «вы же видели табличку: посторонним вход воспрещен...». Барский дом середины XVIII века, перестроенный в конце XIX, конный двор, пруды, беседки, дорожки, темные аллеи... Вольно там гулять честным академикам, но для объективности добавлю, что и менее ученый люд туда проникает со стороны микрорайонов Ясенева через глухие парковые просеки, ведь невозможно же всю землю огородить, никакой проволоки не хватит... Лезут через забор и распивают на скамейках портвейн, нарушая тем самым тщательно продуманную систему отдыха и умильной подмосковной тишины.
Мы свернули влево от милицейского поста и прошли под золотыми куполами церкви Анны (1698), где, по одним слухам, хранились после Второй мировой войны «идеологические архивы Геббельса» (?!), а по другим – рукописи русских религиозных философов, оказавшиеся там во время капитального ремонта института философии, что ли? Или во время затянувшейся инвентаризации фундаментальной библиотеки того же института... Не знаю... Я ничего не знаю... Я чрезвычайно далек от всяческой «философии». От «политики» я еще дальше, но я это уже сто раз твердил тебе, Ферфичкин, так что не желаю повторяться... Мы свернули влево от милицейского поста, охраняющего покой бывшего имения Трубецких, и я, предвкушая удовольствие, повел своих спутников осматривать желтое полуфабричное здание, постройку начала века, где в прошлый раз стояла бутафорская полевая кухня зеленого цвета, и надписи имелись с «ерами» и «ятями», приготовленные, видать, для киносъемок о том времени, когда рабочие бунтуют, или началась Первая мировая война, или уже закончилась и идет новая война, гражданская, где россияне убивают друг друга. Рядом с желтым зданием существовала симпатичная мещанская слобода: герань на подоконниках, пьяница с гармошкой пристает к двум старухам, лузгающим семечки на скамейке у ворот, слово «поссовет» и сельский магазин с непременным выбором случайного дефицитного товара. В прошлый раз это были настоящие итальянские макароны из пшеницы твердых сортов. Вот так-то...
Обо всем этом я жарко толковал своим спутникам, но выяснилось, что первый устойчивый снег покрыл развороченное бульдозерами пространство, и от того, что здесь раньше было, осталась лишь сварная пирамида за железной оградой с перечнем жителей этой местности, погибших в боях с немецко-фашистскими захватчиками. Я был искренне огорчен. Я извинился перед своими спутниками, и мы пошли прочь от наступающих бетонных небоскребов Ясенева. Нас было трое: я, моя жена и Д.А.Пригов. Добрый Дмитрий Александрович, чтобы утешить меня, рассказал, что он переехал в Беляево с Мытной улицы в начале 1966 года, ранее проживая в дикой коммуналке. Переехал в роскошный трехкомнатный кооператив. Тогда все здесь было чистым полем, везде росли грибы, зрели ягоды, к шоссе лепились села и деревеньки, а небоскребы были лишь при метро «Беляево» в количестве трех штук, самого же метро «Беляево» еще не было, и конечной станцией метрополитена являлись «Новые Черемушки», названные так в честь экспериментального микрорайона, давшего имя всем подобным микрорайонам во всех крупных городах Державы. Д.А. сказал, что в 1966 году он ходил в Узкое пешком, и тогда вокруг бывшего санатория ЦЕКУБУ не было никаких решеток, а я сказал, что в 1966 году учился в Московском геологоразведочном институте и жил в общежитии на улице Студенческой, где пьянствовал и дрался, а моя жена сказала, что в 1966 году она перешла в 10-й класс спецшколы с филологическим уклоном, у них был свой театр, и они ставили «Розу и Крест» А.Блока. Школа эта тоже находилась на улице Студенческой, и мы немного поговорили о том, что вполне могли встретиться и познакомиться уже тогда, после чего направились домой, где читали стихи и ели утку, тушенную с гречневой кашей. Утка была чуть-чуть жирноватая, но ничего, вкусная, пили вино «Медвежья кровь», слегка сладковатое, отчего я предложил всем присутствующим разбавить его водой, как это делали древние греки и Евгений Харитонов, смотрели «Голубой огонек», изрядно скучноватый, аморфноватый и безвкусноватый, говорили о том, как упал уровень «Голубого огонька», – то ли было тогда, когда во всем своем блеске еще сияли славные имена! Мы были довольны своим существованием, как те мещане, которые жили в ныне развороченной бульдозерами слободе. Мы знали, кто есть кто. Да нас ведь и самих голыми руками не возьмешь: Д.А.Пригов прочитал свежесочиненные славные строки, тем самым лишний раз напомнив, что он – поэт; жена, опохмелившись, до самой прогулки упорно работала над водевилем «Коррида»; мне все равно, Ферфичкин, кто я такой, но ведь сам видишь: тоже тружусь, сочиняю тебе послания. Хорошо было нам с похмелья и оттого, что к нам в гости пришел друг, и мы все трое наслаждаемся милым разговором, обедом и первой программой Центрального телевидения, а за окном бушует вьюга, разыгравшаяся к вечеру в противовес дневной идиллии – солнцу, тишине, снежной загородной благости, а на окне – кремовые шторы, и... и простите, бабы Мариши, что ваше явление на свет моих посланий к Ферфичкину – вновь откладывается. Простите за беспокойство и не сердитесь, не сердитесь за промедление, побудьте еще чуток там, где вы сейчас находитесь, перед тем как на краткий миг высунуться на сии страницы, которые ваш внучек исписывает тупым карандашом на исходе вечера, преобразующегося в ночь, такую же ночь, как тогда, много лет назад, когда питерская пушка грохнула, возвестив миру рождение мира нового, другого, небывалого, необыкновенного, чудного, волшебного, фантастического, многообразного, яркого, звонкого, драматического, трагедийного, жизнеутверждающего, целиком устремленного в будущее, мира моего, вашего, нашего...
