Богатырь поднял его и говорит:
— Очень уж ты высоко собрался взлететь! Спас я тебя. Но я не хочу, чтоб ты снова в плен попал. Сейчас я отнесу тебя к себе, вытащу стрелу, залечу твои раны…
— Полежишь три месяца до операции, месяцев пять — после! — таким же тоном, как Анька, продолжила Нинка.
— В гипсовой кроватке полежишь!
— На костылях побегаешь! — народ сразу понял, в чём дело.
— Да, так. Вы точно догадались. Так оно и было, — продолжала Анька. — Стал его лечить богатырь. Может, и в гипсовую кроватку положил. Лечил его богатырь, лечил, и учил при этом, как быть сильным, и как не быть дураком.
И, когда время пришло, сделал Икар себе новые крылья и вырвался, наконец, на свободу. Отца увидел…
С тех пор в Греции есть поговорка — стрела, что ранит, может и спасти.
— Что, правда в Греции такая поговорка есть? — спрашивает Славик.
— Наверно, есть. Такой поговорки не может не быть. А вообще-то я придумала её, — ответила Анька.
— Да, — сказал задумчиво Джем, — я вышэ всэх хотэл — хотэл чэмпионом СССР быть!
— И я высоко хотел, — сказал Славик.
— И я.
— И я — я хотела, чтоб всё правильно было! — сказала Анька и про себя.
— А я — свободы, свободы, блин! Я и сейчас хочу! — Нинка развела руки в стороны. — Свободы!
— Вот и лежишь тут, в ногу раненная! — Маша тоже знала, куда, в какое небо неслась она сама, на своих восковых крыльях…
— Хорошо, что не в голову раненная! — это Наденька, которая уж точно не знала, за что ранена.
— Нет, наша Нинка точно в голову раненная!
— Или в ж….!
— Летел подстреленный Икар, упал на коечку… — запел Костик.
— …И…кар-р!..кар-р! — закаркала Нинка, взмахнув руками, как крыльями, логически завершив песню.
— Эх вы, такую сказку опошлили! — заступился за сказку Серёжка.
Не все смеялись. Задумчиво смотрел в потолок Славик. Молча лежал Джем. Юрка тоже притих.
Так, постепенно, все и затихли — закончилась сказка.
— А за что же Светик наш? — повернувшись к Аньке, почти шепотом спросила Маша.
— Я не знаю. Помнишь, Люба говорила — «отмучилась за мать свою, непутёвую».
— А что, бывает так, что один человек мучится за другого?
— Не знаю.
— Можно ли вообще знать, кто и за что? — сказала Маша. Этот вопрос она сама частенько себе задавала, но не получала ответа.
— Не знаю.
Наверняка, каждый из лежащих задавал себе такой, или похожий вопрос. Разве можно представить себе человека, который, хоть раз, хоть один единственный раз, не крикнул бы в небо со своей больничной койки — почему? За что?
Только вот ответ… Ответ….
Наташка тоже почувствовала в сказке что-то важное. Суть сказки мелькнула как бы лёгкой тенью, которую хотелось поймать, схватить, рассмотреть.
Но она, эта суть, была лёгкой, как Икар. Суть взмахнула крыльями, покачалась на волнах смеха, потом наклонила голову набок, как бы спрашивая — мне побыть ещё, или уже пора улетать?
Красиво развернувшись, суть — или истина, если хотите, — взмыла вверх, оставляя мерцающий свет, который маленькими звёздочками, как блёстками, окутал всех сидящих и лежащих на веранде.
Все потихоньку угомонились, даже Нинка с Костиком перестали пересмеиваться. Маша сладко сопела, укутавшись одеялом до самого носа.
Только Аньке не спалось.
Глава 33
Нет, никак не заснуть было Аньке! Уже все угомонились, даже Нинка с Костиком перестали пересмеиваться. Маша сладко сопела рядом.
Только Аньке не спалось.
Нет, не спалось, никак не спалось! Анька села на кровати. Потом она тихонько встала и подошла к краю веранды. В чёрном небе сияли неправдоподобно огромные звёзды. Ветреная южная ночь протянула к Аньке свои нежные прохладные руки.
Небо не было полностью чистым. Налетающий порывами со стороны моря, тёплый ветер нёс по небу беловатые, рваные облака. Это были неплотные и быстро бегущие облака. Поэтому звёзды спокойно смотрели сквозь них.
Порывы ветра налетали на тополя, шевеля их гибкие ветви, быстро перебирая их дрожащие листья. Шелест листьев напоминал песню — звучащую то сильнее, то слабее, то уплывающую, переходящую в тихий шепот.
Издали же, как могучий, но далёкий хор, как бы сопровождающий песню листьев, доносился шум моря.
Сердце Аньки разрывалось. Ей хотелось раскинуть руки и вместить в своё сердце всё, что сейчас здесь происходило… вернее, все, что находилось…все что было…все, что, существовало…
Ей хотелось раскинуть руки и взлететь вместе с порывом ветра, и взмыть туда — в тополя, в облака, в звёзды…
И всё это стало само собой складываться в слова. В слова… в слова… Анька вернулась к кровати, вытащила из тумбочки тетрадку, приготовленную для писем, и вырвала из неё листок. Потом достала ручку и стала быстро, почти не задумываясь, записывать плывущие из глубины сердца слова.
Вот к кровати слетаются звуки —
Шелестящие, тихие звуки,
Словно чьи-то незримые руки
Обнимают меня слегка.
В облаках укрываются звёзды,
Серебристые, тихие звёзды.
Очень просто, всё — очень просто,
Только видно — издалека.
Не дотронуться и не измерить…
Не найти ни окна, ни двери…
Кто заставил ветер проверить,
Как у тополя ветвь гибка?
Облака с тополями, да звёзды —
Зарезвились, как малые дети!
Кто собрал воедино эти
Звёзды, ветви и облака?
Анька подумала немного. Чего-то не хватало… Чуть-чуть, самой малости — не хватало… Она прочитала строчки ещё разок, потом перевернула листок на другую сторону, и написала быстро, и почти вслепую:
Кто собрал воедино эти
Звёзды, ветви и облака?
Звёзды, ветви и облака… Души, ветви и облака… Души, звёзды и облака…
Анька сунула листок в тумбочку и откинулась на подушку. Теперь всё было в порядке. Она обняла почти всё, что хотела обнять. Она улетела… почти улетела туда, куда стремилась.
Всё было в порядке, и Анька заснула незаметно. Её ровное дыхание сплелось с дыханиями всех, кто спал на веранде.
Всё было в порядке. Дыхания спящих уносились вместе с ветром. Они вплетались в ветви тополей, шевелили листву на ветках и улетали к облакам. Сначала — к облакам, а потом… потом к звёздам, к звёздам….
А души? И души…
Анька очнулась от того, что Маша теребила её за плечо:
