Вася ждал нас на выходе.
— Ну, привет, — сказал он Тохе.
— Здравствуйте, — пробурчал Тоха.
— Ну, покажись-ка, что ты за диссидент. Ну-ну, ничего! Тоха стоял, потупившись.
— Пошли, в кафе зайдём, что ли, — сказал Вася.
И мы зашли в небольшое кафе, в мороженицу, рядом с больницей. Мы сели за столик, и пока Тоха ел мороже ное маленькой ложечкой, Вася спокойно говорил ему то, что было нужно.
— Слушай, мальчик, и мотай на ус. Мы тебя взяли, потому что так сочли нужным, и так сочли справедливым. Но учти, что у матери будут из-за этого неприятности. Потому что попал ты в психушку не за заслуги, а совсем наоборот. Так, нет?
— Так…
— Мы тебя берём, как сына. Делить со своими не будем. Как своих кормим, так и тебя будем кормить Как своих воспитываем, так и тебя будем воспитывать. И как своих ругаем, так и тебя будем ругать. Но и слушать нас ты будешь — как сын, а не как чужой. Не гадить, не вредить, не воровать! Как сын! А иначе — иди обратно. Понял?
— Понял…
— Учти, это мать слёзы льёт. А я — военный, и разного народа навидался на своём веку. Сможешь с нами жить — я буду тебя уважать. Не сможешь — извини, и до свидания. Вот тебе шанс, и держись за него. Понял?
— Понял…
А я — не могла говорить. Молча сидела, мороженое ела.
Спасибо, Вася. Спасибо, Господи. Спасибо…
Потом мы прошлись по рынку, и выбрали Тохе недорогие, но вполне приличные кроссовки. Купили так же и простые резиновые шлёпки, чтобы бегать в них на речку.
Глава 25
У младшего сына, Васьки, занятия в школе уже закончились. Перешёл в седьмой. Андрей, старший, сдавал выпускные экзамены. Институт он себе уже выбрал, и не где-нибудь, а в Москве. Учился он неплохо, но провинция — она и есть провинция, как ни крути. Шансы поступить у него были — примерно пятьдесят на пятьдесят.
Дети знали, куда поехали мы с отцом. Только на прощание, уходя в школу на консультацию перед экзаменом, Андрюшка философски заметил нам:
— Вы не забывайте, дорогие родители, что добро — наказуемо. А вообще, как решили — так и делайте.
А Васька долго мялся. Конечно, возражать он не мог, да и голос его, на семейном совете, весил совсем немного.
— А он… мам, он хоть нормальный пацан?
— Думаю, что у тебя получится с ним поладить.
— А если — не получится?
— Я на тебя надеюсь, сынок, — сказала я. — Если бы я на вас не надеялась, не стоило даже и думать ни о чём подобном. Поэтому я надеюсь… на твою мудрость, Васька.
— Да уж! Ума палата! — заметил на это Андрей, находясь уже в дверях.
На этом обсуждение было закончено.
Вечером вся семейка собралась, к ужину. Тоха занял своё место, как будто бы всегда на нём сидел. Разговоры велись нейтральные, в основном — кто куда собирается поступать из того класса, где учится Андрей.
— Кто посуду моет? — спросил муж.
— Васькина очередь! — быстро отпарировал старший сын.
— Всегда — Васькина… — Бурчит Васька.
— Теперь у вас третий будет, — сказала я. — Вставай, Тоха, в очередь. Посуду мыть.
— Да я и сегодня могу.
— Сегодня — я буду. Ты — завтра, — Васька поднимается из-за стола. — Идём, посмотришь, как надо. Куда тарелки, куда ложки класть.
Они вышли на кухню, и вскоре оттуда раздался смех, и вопли. Я решила не ходить туда. Пусть, сами разберутся. Когда они вернулись, я спросила:
— Ну, как укладываться будем?
У нас — два кресла-кровати и раскладушка.
— Тоха, тебе придётся пока на раскладушке, — сказала я, чтобы не ущемлять права коренных жителей.
Нет, мам, я на раскладушке! — запросился Васька. — Я уже давно на раскладушку хотел!
— Хочет — пусть ложится! — вмешался Вася-старший.
Так они и уложились: двое — на креслах, и младший на раскладушке, между ними.
Я погасила им свет и сказала: «Спокойной ночи». В нашей семейке начиналась новая жизнь.
Ночью мне приснился сон. Я увидела спящего на нашем кресле Тоху. Вокруг него, шумной толпой, смеясь, выкрикивая что-то и отталкивая друг друга, толпились отвратительные рожи.
— Наш, наш… — шипели рожи. — Наш, наш…
— Нет, не ваш! — закричала я. — Я вам его не отдам!
— Наш, наш…
И рожи подступали всё ближе и протягивали к Тохе свои бесформенные руки.
— Наш, наш…
Тогда я вспомнила, как мне надо поступить. Я читала об этом, и вспомнила — прямо там, во сне.
— Именем Господним — уходите прочь! — сказала я.
И я пошла на эти рожи, пытаясь перекрестить их. Но я никак не могла сообразить, как мне надо их крестить, на какую сторону. Потому, что не так уж часто я крестила кого-либо. Видимо, я ошиблась вначале, потому что рожи смеялись мне прямо в лицо, и не двигались.
Я поменяла сторону крестного знамения. И я пошла на них, пошла изо всех сил, изо всех сил призывая:
— Господи, помоги! Прогони их, Господи! Изыдите, изыдите — именем Господним! Прочь, твари поганые, прочь!
Нет, они не разбежались. Они уходили медленно, как бы нехотя, оборачиваясь, истаивая, кривясь.
И когда они ушли, я проснулась. Проснулась — с чувством полной реальности происходящего, ещё повторяя: Господи, помоги…
Я поднялась с постели и открыла дверь в «детскую». Все трое спали.
Андрей — высокий, красивый. Уже усы. Уже бреется. Черты лица тонкие. Умный — учится легко, без напряжения.
Тоха — и во сне был неспокойным. Перебирал пальцами, ворочался.
Что творится там, в твоей голове, Тоха? Что там, за этими подвижными чертами лица, за этим чернявым чубом? Какие гены? Какие страсти? Какая судьба, наскоро, да из-под палки, слепленная и склеенная по домам ребёнка, детдомам и интернатам?
Где тут — истинное нутро, а где — тяжелая школа выживания, оставившая свои неизгладимые следы?
Есть ли там, в его душе, та самая, главная часть? Или нет её? Или так спрятана, что и отрыть её не по силам?
Нет, не так, как Андрей, покидать свой дом. В шестнадцать лет, уже сформированным в тепле, под родительским крылом. Красивым, умным, уверенным в себе. Уверенным в нашей, родительской поддержке. И то — кто знает, как всё сложится у него.
А так: не иметь дома вообще. Не иметь прикрытия, не иметь поддержки. В четыре года — не в шестнадцать. Сколько раз можно было сломаться? Сколько раз быть униженным и унижать самому? Сколько раз переходить из рук в руки, сколько раз рвать привязанности и дружбы — так, чтобы разучиться привязываться и дружить? Не быть уверенным — ни в чём. Вернее, ни в ком?
