— Не пойдём, — сказала мать Юрки.
И Шурочка повесила трубку.
Глава 26
С Вадиком Шурочка прожила примерно два месяца.
Шурочка сначала обрадовалась спасению, но радость эта быстро улетучилась. Шурочка просто сразу не поняла, кто такой был Вадик. А Вадик — это был не Юра. Вадик брал реванш, и Вадик платил. А кто платит, тот и заказывает музыку.
А Вадику очень нравилось именно так, как получилось в первый раз. И он повадился приходить тогда, когда Шурочку уже начинало «кумарить». Бывало, он сидел и смотрел, как Шурочка начинает корчиться от боли. Он сидел и смотрел, как Шурочка начинала выть и кататься по полу.
— Проси! — говорил он. — Проси.
И Шурочка просила. Просила, просила.
И тогда он бросал ей и ждал, пока она уколется. А потом овладевал ею — поверженной и безвольной.
Потом он пропускал день. Иногда — два. И приносил он понемногу — только так, чтобы не дать Шурочке умереть.
Шурочка попыталась поговорить с Вадиком. Один раз попыталась, ещё в начале.
— Что ты делаешь? — спросила она Вадика. — Зачем? Ты же видишь, как мне плохо.
— У тебя свой кайф, — ответил Вадик, — а у меня — свой.
— Но я… Я же завишу от тебя, а ты от меня — не зависишь. Неужели твой кайф — в издевательстве?
— Я же не лезу в твой кайф. Прогони меня! — и Вадик даже не засмеялся. Он заржал.
— Что же мне делать… — прошептала Шурочка.
— А ты займись чем-нибудь.
Лучше бы он не произносил этой фразы. Если, до этого разговора, у Шурочки и была хоть какая-то надежда на Ва-дикову порядочность, то после этой фразы… После этой фразы — всё встало на свои места. И Шурочка терпела. Просто терпела за дозу, и всё. Правда, сил было всё меньше и меньше.
И, по-прежнему, не было иного выхода, кроме подвала.
И тогда, когда Шурочка более-менее могла жить, она частенько думала:
«А всё-таки хорошо, что я не вышла замуж за этого… толстого».
Нет, никто не был виноват. Никто же не знал, что толстый Вадик окажется садистом. На человеке же не написано, кто он. И как он будет вести себя, если вдруг победит.
Иногда Шурочка думала, что надо было лучше сразу идти в подвал. Чем вести такую жизнь, какую вела она с Вадиком. Но она уже не могла вырваться — даже в подвал.
Она жила теперь, как автомат. И была не в силах что-либо изменить.
К концу жизни с Вадиком Шурочка похудела килограммов на десять. Притом, что она и так была худа, можно было сказать, что от Шурочки осталась только кожа, да кости. Ела только тогда, когда могла, а могла — не часто.
Иногда она не могла ничего съесть в течение суток. Кажется, она и думать уже не могла. Только страх ломки, только желание уколоться.
И тогда Вадик ушёл.
— Ты мне надоела, — сказал он на прощанье. — Твои поганые кости слишком дорого мне обходятся. Ещё сдохнешь, а мне придётся отвечать.
Он вытащил из кармана чек и потряс им перед носом у Шурочки.
— Сейчас пойду, и выкину в унитаз, — и он усмехнулся, увидев, как Шурочку передёрнуло.
— Не хочешь? Тогда целуй мой ботинок. Целуй, целуй. На колени вставай.
Шурочка встала на колени. Это не она целовала ботинок. Нет. Это был кто-то другой. Ему было надо, и он целовал ботинок. Только и всего.
Вадик хлопнул дверью и ушёл, бросив чек на пол. Не вставая с колен, Шурочка подняла чек и поползла на кухню, за ложкой. Она укололась и упала на кухне, не в силах доползти до кровати.
Глава 27
Утром Шурочка смогла немного поесть и попить чаю. У неё оставалась тысяча с небольшим от родительских денег.
Ждать до вечера она не могла. Поэтому ей пришлось сделать над собой огромное усилие, собраться и поехать в то единственное место, которое у неё теперь оставалось.
Шурочка поехала в клуб. Вовчик был на месте.
— Хороша… — сказал Вовчик, посмотрев на Шурочку. — Краше в гроб кладут. На, ширнись. Только здесь.
Вовчик дал Шурочке чек и шприц. И Шурочка оказалась в знакомой ей подвальной комнате. Своя среди своих. Кто-то подвинулся и дал ей место. Уже никаких вопросов и сомнений не было у Шурочки. Перед тем, что ей пришлось вытерпеть, и перед тем, что могло её ожидать, всё померкло.
И не отвратительный подвал, а место спасения было перед ней. Всё в мире относительно… А человек — странное создание. Если бы сказал кто-нибудь Шурочке год назад, чем всё закончится, она бы прогнала того человека и не поверила бы ему.
А ведь если вдуматься, то так оно и было… Не было и намёка — год назад.
Шурочке дали передохнуть, дня три-четыре. Дали даже немного денег, чтобы она ела. Здесь же, в кафе наверху. И вовремя давали дозу.
За время жизни с Вадиком доза у Шурочки не выросла. Ей надо было не так уж много — грамма полтора, а можно было и один, но только каждый день, чтобы не ломало. Не ломало!
Ей и во сне снилось, что её ломает. Шурочка вздрагивала и просыпалась.
Вовчик вызвал её на пятый день, и представил какой-то толстой «мадаме».
— Пойдёшь на работу, — сказал Шурочке Вовчик. — Там у них… одна выбыла.
— Худа! — сказала «мадама», посмотрев на Шурочку искушённым взглядом.
— Сойдёт, — ответил Вовчик. — Бери на пробу. Я за неё отвечаю. У этой стрекозы характер крепкий.
— Вот уж от чего меня тошнит, так это от их характеров, — усмехнулась «мадама». И, уже обращаясь к Шурочке, строго сказала: — Пошли, что ли.
«Мадама» была хозяйкой борделя. Вернее даже будет сказать, что не хозяйкой, а директором-распорядителем. А хозяина борделя, и, подобных этому, многих борделей в районе, никто не знал, и в глаза не видел. В каких кабинетах, на каких высотах находился этот хозяин, даже представить себе было трудно.
Бордель же представлял собой две соединённых вместе трёхкомнатных квартиры. И обслуживал, в основном, продавцов близлежащего, огромного рынка. А также ментов, которые контролировали и этот рынок, и этот бордель. Но это был не самый дешёвый бордель, а, так сказать, второй от конца. Здесь был общий зал, и отдельные комнатки. Перегородки стояли.
«Девушек» было двенадцать. Меньшая часть из них была наркоманками, а другая, большая, представляла собой всю географию «нашей необъятной родины». Той Родины, что была до распада СССР. Паспорта девушек хранились у «мадамы».
Шурочка же, как пришла к Вовчику — без паспорта, так и пошла дальше по инстанциям. И, вспоминая о том, что Юрка все всегда держал в тайне, сказала веем, что её выгнали родители. И что паспорт у них остался. Она не стала рассказывать ни о своей прежней жизни, ни о своей пустой квартире.
