Мальчик был одет в толстовку с капюшоном и сидящие на бедрах узкие джинсы — подобные Кацу встречались в Лондоне.
— Как вам «Тутси Пикник»? — поинтересовался Захария. — Вставляет?
— Никогда не слышал, — ответил Кац.
— Да ладно!
— И все же.
— А «Флагрантс»? Крутые, да? Помните эту их песню на тридцать семь минут?
— Не имел удовольствия.
— Ладно, — Захария не терял надежды, — а как вам те психоделы из Хьюстона, которые писались у «Пинк Пиллоу» в конце шестидесятых? Некоторые моменты реально похожи на ваши ранние работы.
— Мне нужна та штука, на которой ты стоишь.
— Они, наверное, повлияли на вас, да? Особенно «Пешаварский рикша».
— Подними-ка левую ногу.
— А можно еще вопрос?
— Сейчас я включу пилу, будет шумно.
— Всего один!
— Валяй.
— Это часть вашего творческого процесса? Возврат к старой работе?
— Не думал об этом.
— Понимаете, у меня одноклассники спрашивают. Я им сказал, что это все часть вашего творческого процесса. Ну типа вы возвращаетесь к своему внутреннему рабочему состоянию, чтобы собрать материал для нового альбома.
— Сделай одолжение, скажи своим друзьям, чтобы их родители звонили, если им нужны мои услуги. Беру заказы в районе между Четырнадцатой авеню и западом Бродвея.
— Серьезно, зачем вам это?
— Включаю пилу.
— Один последний вопрос! Клянусь, последний. Можно взять у вас интервью?
Кац включил пилу.
— Пожалуйста, — принялся умолять Захария. — У меня в классе есть девочка, она без ума от «Безымянного озера». Если я запишу с вами маленькое интервью и выложу его в интернет, может, мне удастся с ней заговорить.
Кац опустил пилу и тяжело посмотрел на Захарию:
— Ты играешь на гитаре и еще говоришь, что у тебя проблемы с девочками?
— Ну, с этой конкретной — да. Она больше мейнстрим любит. Мне нелегко приходится.
— И она та самая единственная и неповторимая.
— Типа того.
— И вы учитесь в одном классе, — сказал Кац, непроизвольно подсчитывая в уме возраст. — И она не перескакивала через год, ничего такого.
— Насколько я знаю, нет.
— Как ее зовут?
— Кейтлин.
— Приведи ее завтра после уроков.
— Но она же не поверит, что вы здесь. Я поэтому и хочу взять интервью, чтобы доказать. Тогда она сама захочет вас увидеть.
Кац соблюдал целибат уже без двух дней восемь недель. Предыдущие семь недель отсутствие секса казалось естественным дополнением к отказу от наркотиков и алкоголя — одна добродетель поддерживала другую. Пять часов назад, взглянув вниз на эксгибиционистку Люси, он испытал безразличие, близкое к тошноте. Но теперь ему вдруг с кристальной ясностью открылась истина: он падет на день раньше восьминедельной отметки, пожертвует собой ради досконального изучения Кейтлин, проведет бесчисленные мгновения между сегодняшним вечером и завтрашней ночью, воображая миллионы слегка различающихся лиц и тел, одним из которых она может обладать, а затем вновь проявит свое мастерство и насладится его результатом — все это ради сомнительной радости сровнять Захарию с землей и поставить на место восемнадцатилетнюю поклонницу с ее пристрастием к «мейнстриму». Не интересоваться пороком, оказывается, уже само по себе было добродетелью.
— Значит, так, — сказал он. — Придумывай вопросы, а я освобожусь через пару часов. Завтра покажешь мне результаты. Хочу проверить, чтобы не навыдумал всякой хрени.
— Супер, — ответил Захария.
— Ты меня вообще слышал? Я больше не даю интервью, но если я делаю исключение, мне нужен результат.
— Клянусь, она сюда придет. Она обязательно захочет с вами встретиться.
— Ладно, тогда иди и подумай над тем, как тебе круто повезло. Я спущусь около семи.
На город упала тьма. Началась метель, а вместе с ней — кошмарная ежевечерняя пробка в Гудзоновом туннеле. В трехстах ярдах от Каца пересекались почти все ветки городской подземки, кроме двух, да еще скоростного поезда. Это место по-прежнему было узловой точкой мира. Залитый светом прожекторов шрам на месте Мирового торгового центра, городская тюрьма, биржа, ратуша, «Морган Стэнли»,
[47]
«Американ Экспресс», глухие стены монолита «Верайзон»
[48]
и волнующий вид через гавань на статую Свободы, одетую в зеленый оксид.
Отважные женщины и стойкие мужчины, благодаря которым функционировал город, высыпали на Чабмерс-стрит, украсив ее своими маленькими яркими зонтиками, и потекли домой, в Квинс и Бруклин. На мгновение, прежде чем включить свет, чтобы продолжить работу, Кац почувствовал себя почти счастливым, почти понятным себе; но два часа спустя, собирая инструменты, он понимал, что заранее ненавидит Кейтлин. Что за странный и жестокий мир — ему хотелось трахнуть телку, потому что он ненавидел ее, и он понимал, что этот эпизод кончится так же плохо, как и множество ему подобных, и это будет значить, что весь его период чистоты был потрачен впустую. Отдельно он ненавидел Кейтлин за эту растрату.
И все же ему хотелось расквитаться с Захарией. У пацана была собственная комната для репетиций, кубическое пространство с поролоновыми стенами, усыпанное таким количеством гитар, какого Кац не имел за тридцать лет. Насколько можно было судить, этот мальчик уже был гораздо более крутым солистом, чем Кац когда-либо был — или мог бы быть. Но таких старшеклассников в Америке было с сотню тысяч. И что? Вместо того чтобы, обманув отцовские надежды, увлечься энтомологией или вторичными ценными бумагами, Захария послушно косил под Джими Хендрикса. Никакого воображения.
Мальчик ждал его в своей репетиционной комнате с эппловским ноутбуком и распечатанным списком вопросов. В тепле замерзшие руки сразу же заболели, из носа потекло. Захария указал на предназначавшийся ему складной стул.
— Может, вы могли бы сыграть одну песню до интервью, а в конце сыграть еще одну?
— Нет, — ответил Кац.
— Одну песню! Было бы так круто.
— Давай задавай свои вопросы. Все это и так достаточно унизительно.
Вопрос. Итак, Ричард Кац, с момента выхода «Безымянного озера» прошло три года, а с момента получения «Ореховым сюрпризом» «Грэмми» — ровно два. Расскажите о вашей жизни после таких масштабных перемен.
Ответ. На этот вопрос я отвечать не буду. Придумай что-нибудь получше.
