Хотя рука Софи в этой сцене кровоточит, ее первое побуждение — отрицать, что с кистью что-то не так. Когда я в третий раз читал «В отчаянии», чтобы разобрать книгу со своими студентами, я стал более внимателен к подобным отрицаниям, к ее попыткам успокоить себя. Софи делает их практически беспрерывно: «Все в порядке», «Ничего страшного», «Да нет, ничего страшного», «Да не говори ты мне об этом», «КОТ НИЧЕМ НЕ БОЛЕН!», «Это укус, всего лишь укус!», «Я не побегу в больницу с такими глупостями», «Ничего страшного», «Уже намного лучше», «Пустяковая рана». Эти повторяющиеся отрицания, в которых сквозит отчаяние, отражают внутреннее устройство книги: Софи бежит из одного возможного убежища в другое, из другого в третье, но ни одно из них ее не защищает. Она идет на вечеринку с Отто, ускользает тайком с Чарли ради «незаконных ощущений», покупает себе подарок, ищет успокоения у старых друзей, пытается обратиться к жене Чарли, звонит своему прежнему возлюбленному, соглашается поехать в больницу, ловит кота, делает себе «страусиное гнездо» из подушек, пытается читать французский роман, сбегает в свой любимый сельский дом, хочет перебраться в другой часовой пояс, думает об усыновлении ребенка, губит старую дружбу… Ничто не приносит облегчения. Ее последняя надежда — написать об укусе матери, взяв этим письмом «ноту, точно рассчитанную на то, чтобы и развеселить старушку, и возбудить в ней презрение»; иначе говоря, она хочет претворить свою беду в искусство. Но Отто швыряет ее чернильницу об стену.
От чего пытается убежать Софи? Читая «В отчаянии» в четвертый раз, я надеялся получить ответ. Я хотел понять наконец, счастье это или несчастье для Бентвудов — то, что на последней странице книги их жизнь взламывается, распахивается. Я хотел добраться до сути финальной сцены. Но я так до нее и не добрался, и мне пришлось искать убежища в мысли, что хорошая литература «трагична»: она не предлагает ни простых идеологических ответов, ни терапии посредством культуры, ни приятных, дающих облегчение грез, какие исходят от индустрии развлечений. Меня поразило сходство Софи с Гамлетом — с персонажем, склонным к болезненному самокопанию, который получает весть, чрезвычайно неприятную и вместе с тем не вполне ясную (ее сообщает ему призрак), проходит через мучительные извивы мысли, пытаясь понять, что эта весть значит, и наконец отдает себя на волю божественного провидения и принимает свою судьбу. Для Софи Бентвуд «неясная весть» — это не сообщение из потустороннего мира, а вполне конкретный кошачий укус; вся неясность внутри самой Софи: «Это только рука, твердила она себе, но все равно ей казалось, что затронуто все тело, как именно — она не могла понять. Словно она была смертельно ранена». Извивы мысли, которые за этим следуют, порождены не ее неуверенностью, а ее нежеланием взглянуть в лицо правде. Ближе к концу книги, когда она, обращаясь к божеству, говорит: «Господи, если я заражена бешенством, я совпадаю с тем, что снаружи, что вне меня», это не откровение. Это «облегчение».
То, что книга, пусть ненадолго, исчезла из продажи, может стать испытанием для любви даже самого преданного из читателей. Примерно так же как мужчина может сожалеть о кое-каких сомнительных черточках, уменьшающих красоту его жены, или женщина может желать, чтобы муж не так громко хохотал над своими собственными шутками, хотя шутки и правда очень смешные, я испытывал боль из-за крохотных несовершенств, способных отвратить потенциальных читателей от этого романа. Я размышляю о деревянном и безличном характере вступительного абзаца, о безыскусной первой фразе, о скрипучем слове «трапеза»; любя книгу, я теперь ценю статичный формализм этого абзаца, готовящий резкую, короткую реплику, которая идет за ним: «Кот опять здесь»; но что, если читатель не пойдет дальше «трапезы»? Не исключаю также, что имя Отто Бентвуд может создавать трудности при первом чтении. Фокс обычно заставляет имена и фамилии персонажей работать вовсю: «Рассел», к примеру, изящно отражает беспокойную (restless), скрытную натуру Чарли, которого Отто подозревает в переманивании (rustling) клиентов; и подобно тому как на конце фамилии Чарли недостает второго «л», чего-то явно недостает в его характере. Меня восхищает то, как бремя старомодного и в определенной мере тевтонского имени Отто соответствует бремени навязчивой тяги к порядку, которое несет этот персонаж; однако фамилия Бентвуд даже после многих чтений остается для меня чуточку искусственной и продолжает ассоциироваться с бонсай.
[71]
Немного смущает и название книги. Оно, безусловно, уместное, и все же это не «День саранчи», не «Великий Гэтсби» и не «Авессалом, Авессалом!». Такое название человек может забыть или перепутать с другими названиями. Порой, желая, чтобы оно было посильнее, я чувствую специфическое одиночество человека, глубоко увязшего в супружестве.
Годы шли и шли, и я продолжал окунаться в книгу, ища уюта или успокоения в красоте знакомых фрагментов. Но сейчас, перечитывая ее ради этого предисловия, я был поражен тем, сколь многое в ней для меня свежо и ново. Раньше, к примеру, я не обращал особого внимания на историю, которую Отто рассказывает ближе к концу книги, про Синтию Корнфелд и ее мужа, художника-анархиста; салат из желе и пятицентовиков, приготовленный Синтией Корнфелд, пародирует отождествление Бентвудами еды с привилегиями и цивилизацией, а идея переделки пишущих машинок с тем, чтобы они печатали чепуху, тонко предвосхищает заключительный образ романа. История эта подчеркивает, что «В отчаянии» нужно читать в контексте тех разновидностей современного изобразительного искусства, чья цель — разрушение порядка и смысла. А еще Чарли Рассел — видел ли я его по-настоящему до сей поры? Во время предыдущих чтений он неизменно казался мне типовым злодеем, хамелеоном, клейма ставить негде. Теперь, однако, я считаю его почти таким же важным персонажем, как кот. Он единственный друг Отто, его телефонный звонок провоцирует финальный кризис, он произносит цитату из Торо, которая дает книге название, и он выносит о Бентвудах зловещее и безошибочное суждение: «кошмарно порабощены самоанализом, а между тем под ними взрывается фундамент их привилегий».
Я не уверен, однако, что на нынешнем позднем этапе мне так уж нужны свежие наблюдения. Одна из опасностей, подстерегающих долгие браки, состоит в мучительной доскональности, с которой вы знаете предмет своей любви. Подобно тому как страдают от знания друг друга Софи и Отто, я сейчас страдаю от досконального знания этого романа. Мои подчеркивания в тексте и пометки на полях выходят из-под контроля. При последнем чтении я обнаружил и отметил как существенные и центральные огромное количество не отмеченных ранее образов, имеющих отношение к порядку и хаосу, к детству и взрослым годам. И поскольку книга недлинная, а прочел я ее уже полдюжины раз, не за горами, кажется, момент, когда каждая фраза будет мною выделена как существенная и центральная. Это необычайное богатство свидетельствует, конечно, об огромном таланте Полы Фокс. В книге трудно найти даже одно лишнее или случайное слово. Подобная точность и подобная тематическая плотность не возникают просто так, но добиться их, сохраняя непринужденность обращения с материалом, достаточную для того, чтобы персонажи вышли живые и роман мог быть написан, — задача почти невыполнимая; однако вот он перед нами, этот роман, превосходящий всю иную американскую реалистическую художественную литературу после Второй мировой войны.
