Затем поток сознания Бенто скользнул дальше, он увидел самого себя, обучающего ивриту своего учителя и Клару Марию. Он улыбнулся, заставляя двух своих учеников, как детишек, зубрить алеф, бет, гиммель, — и улыбнулся еще шире видению Клары Марии, в свою очередь, гоняющей Спинозу по греческим альфа, бета, гамма. Он заметил яркое, почти лучистое свечение образа Клары Марии — этой юной калеки с искривленной спиной, этой женщины-ребенка, чья шаловливая улыбка сводила на нет все ее старания казаться взрослой строгой менторшей. Проплыла шальная мысль: если бы только она была постарше…
К полудню его долгая медитация была прервана каким-то движением за окном. В отдалении он увидел идущих к лавке Якоба и Франку, которые переговаривались на ходу. Бенто дал себе клятву вести благочестивую жизнь и знал, что негоже исподтишка наблюдать за другими людьми — которые, вполне вероятно, обсуждают его в этот момент. Однако не мог отвести взгляда от странной сцены, разворачивавшейся перед его глазами.
Франку отстал от Якоба на три-четыре шага. Тогда Якоб обернулся, схватил его за руку и попытался тащить силой. Франку выдернул руку и яростно затряс головой. Якоб что-то ему ответил, а потом, оглядевшись, чтобы Убедиться, что поблизости нет никаких свидетелей, своими огромными ладонями ухватил Франку за плечи, резко тряхнул его, направил вперед и толкал перед собой, пока они не добрались до лавки.
На мгновение Бенто наклонился к окну, захваченный происходящим, но вскоре вновь вошел в созерцательное состояние и принялся размышлять о загадочном поведении Франку и Якоба. Через пару минут его оторвали от размышлений звук открывшейся двери лавки и шаги вошедших.
Он вскочил, поприветствовал своих гостей и подтащил поближе два кресла для них, а сам сел на большой мешок с кофейными зернами.
— Вы идете с субботней службы?
— Да, — ответил Якоб, — и одному из нас она принесла умиротворение, а другой еще более взволнован, чем прежде.
— Интересно… Одно и то же событие вызывает два столь различных отклика. И каково же объяснение сему феномену? — поинтересовался Бенто.
Якоб не замедлил с ответом:
— Не так уж это интересно, а объяснение и вовсе прозрачно. В отличие от Франку, у которого нет иудейского образования, я сведущ в еврейской традиции и иврите, и…
— Позволь мне прервать тебя, — проговорил Бенто, — но уже с самого начала твое объяснение само нуждается в объяснении. Любой ребенок, воспитанный в Португалии в марранской
[31]
семье, не искушен в иврите и еврейских ритуалах. В том числе и мой отец, который выучил иврит только после того, как покинул Португалию. Он рассказывал мне, что, когда он мальчиком жил в Португалии, великие кары грозили любой семье, обучающей своих детей еврейскому языку или еврейским традициям. Кстати, — Спиноза повернулся к Франку, — разве не слышал я вчера о возлюбленном отце, казненном из-за того, что инквизиция нашла у него зарытую в землю Тору?
Франку, нервно запустив пальцы в длинные волосы, ничего не ответил, но едва заметно кивнул.
Снова обращаясь к Якобу, Бенто продолжил:
— Итак, Якоб, позволь спросить тебя: откуда ты знаешь иврит?
— Мои предки сделались новообращенными христианами три поколения назад, — быстро заговорил Якоб, — но остались тайными евреями, полными решимости сохранить нашу веру живой. Мой отец послал меня в Роттердам работать в его торговом деле, когда я был одиннадцатилетним мальчишкой, и в следующие восемь лет я проводил каждую ночь за изучением иврита под руководством дяди-раввина. Он подготовил меня к бар-мицве в роттердамской синагоге, а потом продолжал наставлять меня в иудейских традициях до самой своей смерти. Я провел большую часть последних двенадцати лет в Роттердаме и недавно вернулся в Португалию только для того, чтобы спасти Франку.
— А ты, — обратился Бенто к Франку, которого, казалось, интересовали только плохо подметенные половицы лавки Спинозы, — ты совсем не знаешь иврита?
Но вместо Франку ответил Якоб:
— Нет, конечно. В Португалии, как ты только что заметил, запрещено все еврейское. Всех нас учили читать священные книги по-латыни.
— Скажи мне, Франку, ты совсем не знаешь иврита?
И снова вмешался Якоб:
— В Португалии никто не осмеливается учить ивриту. Такому человеку не только грозила бы немедленная казнь, но и вся его семья подверглась бы преследованиям. И сейчас матери Франку и двум его сестрам приходится скрываться.
— Франку, — Бенто наклоняется, чтобы заглянуть тому прямо в глаза, — Якоб все время говорит за тебя. Почему ты предпочитаешь не отвечать?
— Он только пытается мне помочь, — говорит Франку шепотом.
— А тебе помогает то, что ты хранишь молчание?
— Я слишком расстроен, чтобы доверять своим словам, — отвечает Франку чуть громче. — Якоб говорит верно: моя семья в опасности, и у меня нет никакого иудейского образования, если не считать алфавита, которому он же меня и выучил, рисуя буквы на песке. И даже их он должен был сразу стирать ногой.
Бенто всем корпусом разворачивается к Франку, подчеркнуто не глядя на Якоба.
— Ты тоже считаешь, что хотя брату твоему служба в синагоге принесла облегчение, тебя она взволновала?
Франку кивает.
— И ты взволновался из-за того, что…
— Из-за своих сомнений и чувств, — Франку украдкой бросает взгляд на Якоба. — Чувств столь сильных, что мне страшно описывать их. Даже тебе.
— Доверь мне разобраться в твоих чувствах, а не судить их.
Франку упорно смотрит вниз, голова его подрагивает.
— Как ты напуган! — продолжает Бенто. — Позволь мне попытаться успокоить тебя. Прежде всего давай подумаем, рационален ли твой страх.
Лицо Франку искажается гримасой, и он озадаченно смотрит на Бенто.
— Давай определим, осмысленны ли твои страхи. Подумай о двух вещах: первое, я тебе ничем не угрожаю. Я даю обещание никогда не повторять сказанного тобою. Более того, я тоже во многом сомневаюсь. Могу даже разделять некоторые твои чувства. И, второе, в Голландии никакой опасности нет, здесь нет инквизиции. Ни в этой лавке, ни в этой общине, ни в этом городе, ни даже в этой стране. Амстердам уже много лет независим от Иберии. Ты знаешь это, не так ли?
— Да, — тихо отзывается Франку.
— И при всем при этом часть твоей души, неподвластная тебе, продолжает вести себя так, будто ей угрожает великая и близкая опасность. Разве не удивительно то, насколько разрознены части нашей души? И то, как наше сознание, ее высшая часть, подавляется нашими эмоциями?
Никакого интереса к этим словам Франку не проявил.
— Бенто помедлил. Он ощущал растущее раздражение и чувство обязанности, почти долга. Но как к нему подступиться? Не слишком ли многого он ждет от Франку — и не слишком ли скоро? Ему вспомнилось множество случаев, когда его собственный разум не мог приглушить страхи. Вот хотя бы вчера вечером, когда он шел наперерез толпе, направляющейся в синагогу на службу в честь шаббата…
