— Могу ли я позволить себе дерзость побольше расспросить о вашей армейской службе, герр Гитлер? — спросил Дитрих Эккарт. — Что меня особенно интересует — это ваше звание. У вас такой явный командирский потенциал! Вам следовало бы иметь высокий чин, а вы — всего лишь капрал.
— Задайте этот вопрос моим старшим офицерам. Подозреваю, они скажут, что потенциально я — великий лидер, но наотрез отказываюсь идти у кого-то на поводу. Однако намного важнее факты, — он повернулся к Альфреду, чтобы удостовериться, что тот делает заметки. — Я был награжден двумя Железными крестами за храбрость. Можете свериться в армейских источниках, герр Розенберг. Хороший журналист должен проверять факты, даже если бывают моменты, когда он предпочитает их не использовать! Я дважды был ранен в боевых действиях на фронте. В первый раз это были осколочные ранения в ногу. И, вместо того чтобы наслаждаться длительным отпуском, положенным выздоравливающим, я настоял на том, чтобы немедленно вернуться в свой полк. Второе ранение было подарком от наших британских друзей — горчичный газ. Нас было несколько человек, мы временно ослепли и выжили только потому, что один из нас ослеп лишь наполовину. Он вывел нас, держащихся за руки, с линии фронта к госпиталю. Меня лечили в госпитале Пазевалька
[80]
и выписали около года назад с незначительным повреждением голосовых связок.
Альфред, быстро строчивший заметки, оторвал от них взгляд, чтобы сказать:
— Сегодня ваши голосовые связки звучали вполне мощно и бодро.
— Да, так и есть. Это странно, но те, кто знал меня до ранения, говорят, что иприт, похоже, только усилил мой голос. Поверьте, я не колеблясь стану вновь использовать его против французских и британских преступников!
— Вы превосходный оратор, герр Гитлер, — проговорил Дитрих Эккарт, — и я думаю, что вы станете бесценным приобретением для нашей партии. Скажите мне, вы проходили какую-нибудь специальную подготовку для публичных выступлений?
— Очень недолгую, в армии. Я произнес экспромтом несколько речей перед другими солдатами, и меня отправили на курсы ораторов, а потом назначили читать лекции возвращающимся германским военнопленным о главных опасностях, угрожающих Германии: о коммунизме, евреях, пацифизме и неповиновении. К моему послужному списку приложен рапорт моего командира, где он называет меня «прирожденным оратором». И я в это верю. У меня есть дар, и я намерен использовать его на благо нашей партии.
Эккарт продолжал расспрашивать Гитлера о его образовании и круге чтения. Тут Розенберга ждал сюрприз: Гитлер оказался художником, и Альфред от души посочувствовал его возмущению в адрес евреев, захвативших власть в Венской художественной академии и отказавших ему в поступлении в школу живописи. Они договорились как-нибудь вместе отправиться на этюды. В конце вечера, когда гости собирались расходиться, Эккарт попросил Альфреда ненадолго задержаться, чтобы обсудить кое- какие рабочие вопросы. Когда они остались одни, Эккарт, игнорируя возражения Альфреда, налил им обоим бренди и произнес:
— Ну, что ж, Альфред. Он явился! Думаю, сегодня вечером мы встретились с будущим Германии. Он неотесан и неладно скроен — ему многого не хватает, я понимаю. Но в нем есть сила — и какая сила! И все чувства у него — правильные. Ты не согласен?
Альфред нерешительно помялся.
— Я вижу то, что видите вы. Однако думаю о выборах — и явственно представляю себе некоторые сегменты избирателей Германии, которые могут с вами не согласиться. Разве смогут они принять человека, который ни дня в своей жизни не провел на университетской скамье?!
— Ха! Один человек — это один голос! А подавляющее большинство, как и Гитлер, проходили свои университеты на улицах.
Альфред отважился на дальнейшие возражения:
— Тем не менее я верю, что величие Германии создавали наши великие личности — Гете, Кант, Гегель, Шиллер, Лейбниц… Вы не согласны?
— Именно поэтому я и попросил тебя остаться. Он нуждается… как бы это сказать? В полировке. В огранке. Он много читает, но слишком выборочно, и нам надо заполнить пробелы. Это, Розенберг, будет нашей задачей — твоей и моей. Притом делать это мы должны осторожно и тонко. Я ощущаю в нем великую гордость, и перед нами стоит геркулесова задача — дать ему образование так, чтобы он об этом не догадывался…
Альфред шел домой, и в походке его ощущалась тяжесть. Будущее стало вырисовываться перед ним яснее. На сцене разворачивалась новая драма — и, хотя он был теперь уже уверен в том, что будет членом труппы, назначенная ему роль оказалась не той, о которой он мечтал.
ГЛАВА 19. АМСТЕРДАМ, 27 июля 1656 г
Внешне главная синагога евреев-сефардов Талмуд-Тора походила на любое другое здание Хоутграхта — большого и людного бульвара, где жили многие амстердамские сефарды. А вот интерьер синагоги с его пышными мавританскими украшениями принадлежал к иному миру. На боковой стене — ближайшей к Иерусалиму — располагался затейливо украшенный резьбой Святой Ковчег, содержащий Сефер-Тору
[81]
, скрытый под темно-красным бархатным вышитым занавесом. Устроенная перед ковчегом деревянная бима служила платформой, на которой стояли раввин, кантор, докладчик и другие достойные люди. Все окна были завешаны тяжелыми драпировками, расшитыми птицами и виноградными лозами, не давая ни одному прохожему увидеть внутреннее убранство синагоги.
Синагога служила сердцем еврейской общины, иудаистской школой и молитвенным домом для простых утренних служб, более продолжительных субботних литургий и великих праздников.
Короткие будние молитвенные службы посещали немногие; часто на них присутствовали всего человек десять — необходимый миньян
[82]
, а если не набиралось и десятка, то предпринимали срочные поиски недостающих прихожан на улицах. Женщины, разумеется, не могли быть частью миньяна. Однако утром 27 июля 1656 года, в четверг, в синагоге собрались не десять тихих благочестивых верующих, а почти три сотни громко гомонящих членов конгрегации, занимавших не только все сиденья, но и каждый сантиметр пространства, где можно было стоять. Среди присутствующих были и постоянные будничные прихожане, и те, кто ходил на службы лишь в шаббат, и такие, кого редко можно было здесь увидеть иначе, как по большим праздникам.
Каковы же были причины такого столпотворения и шума? Эта лихорадка была вызвана тем же трепетом, тем же ужасом и темным возбуждением, которое в течение многих веков воспламеняло толпы, спешащие присутствовать при распятиях, повешениях, обезглавливаниях и аутодафе. По всей еврейской общине Амстердама быстро разнеслась весть о том, что Барух Спиноза будет изгнан из нее.
