— Ты хочешь знать, что я такое делаю, не правда ли?
— Да! — с готовностью ответил Бенто.
— В этом, как и во всем, — принялся объяснять отец, — я следую Торе. Слова Второзакония наставляют нас: «И да будет тебе это как знак на руке твоей и как напоминание перед глазами твоими».
Через несколько дней отец пришел домой с подарком — тем самым набором тфиллин, который Бенто сейчас держал в руках.
— Это тебе, Барух, но только не для сегодняшнего дня. Мы будем хранить их, пока тебе не исполнится 12, и тогда, за несколько недель до твоей бар-мицвы, ты и я начнем возлагать тфиллин вместе.
Бенто настолько взволновала эта перспектива — возлагать тфиллин вместе с отцом, и он так часто осаждал отца вопросами о том, как именно это делается, что не прошло и нескольких дней, как тот смягчился:
— Сегодня — только один раз — мы проведем репетицию, а потом, после нее, уберем тфиллин, пока не наступит твое время. Договорились?
Бенто изо всех сил закивал.
Отец продолжал:
— Мы будем делать это вместе. Повторяй в точности то, что выполняю я. Помещаешь коробочку яд на верхнюю часть левой руки, лицом к сердцу, а затем оборачиваешь кожаные ремешки вокруг предплечья семь раз, заканчивая их на кисти. Смотри, наблюдай за мной. Помни, Барух, ровно семь раз — не шесть, не восемь, — ибо так учат нас раввины.
После этого отец нараспев произнес предписанное благословение:
Baruch Atah Adonai Eloheinu Melech Haolam Asher Kidishanu B'mitzvotav Vtziu Uhaniach Tefillin (Благословен Ты, Господь Бог наш. повелитель мира, который освятил нас заповедями Своими и велел нам возлагать тфиллин.).
Отец раскрыл молитвенник, передал его Бенто и сказал:
— Вот, а теперь читай молитву сам.
Однако Бенто не прикоснулся к книге. Вместо этого он повыше задрал голову, чтобы отец видел его закрытые глаза, и повторил молитву слово в слово так, как произносил ее отец. Стоило Бенто однажды услышать молитвенный или любой другой текст — и он уже никогда не забывал его. Сияя, отец нежно расцеловал его в обе щеки.
— Ах, что за мицва, что за дивный ум! В сердце моем я знаю, что ты станешь одним из величайших евреев на свете!
Бенто отвлекся от воспоминаний, чтобы снова ощутить вкус этих слов — «величайший из всех евреев». Слезы хлынули по его щекам, когда он стал вспоминать дальше…
А теперь давай продолжим с тфиллин шел рош, — проговорил отец. — Возложи ее на лоб, как делаю я, — над линией волос и точно посередине между глазами. Потом помести правый узел прямо у затылка, как делаю я. А теперь произнеси следующую молитву:
Baruch Atah Adonai Eloheinu Melech Haolam Asher Kidishanu B'mitzvotav V'lziu Al Mitzvat Tefillin (Благословен Ты, Господь Бог наш, правитель мира, который освятил нас заповедями Своими и велел нам почитать тфиллин.).
И вновь, к радости отца, Бенто повторил молитву слово в слово.
— Далее ты помещаешь два свисающих конца ремешков рош перед своими плечами — и убедись в том, что вычерненная сторона смотрит внутрь, а левый ремешок должен достигать ровно этого места, — отец приложил палец к пупку Бенто и пощекотал его. — И обязательно смотри, чтобы конец правого ремешка заканчивался на несколько дюймов ниже — прямо возле твоего маленького крантика.
Бенто хихикнул.
— А теперь мы возвращаемся к ремешку тфиллин шел яд и обвязываем его вокруг твоего среднего пальца — трижды. Видишь, как я делаю? Затем обмотай его вокруг руки. Видишь, он образует форму буквы шин вокруг моего среднего пальца? Я знаю, это не так-то просто увидеть. Что обозначается буквой шин?
Бенто покачал головой, показывая, что не знает.
— Шин — это первая буква слова Шаддай — Всемогущий.
Бенто вспомнил необыкновенное чувство умиротворенности, вызванное обматыванием кожаных ремешков вокруг головы и рук. Ощущение связанности, наложенных уз, чрезвычайно понравилось ему, и он ощущал, что почти слился с отцом, точно так же обмотанным кожаными ремнями.
Отец завершил урок такими словами:
— Бенто, я понимаю, ты запомнишь все точь-в-точь. Но ты должен сопротивляться искушению возлагать тфиллин до официальных репетиций, которые будут проходить прямо перед бар-мицвой. А уже после бар-мицвы ты будешь возлагать тфиллин каждое утро до конца дней своих, кроме…
— Кроме праздников и шаббата.
— Да, — и отец снова расцеловал его в обе щеки. — Так же, как я, так же, как каждый еврей.
Бенто позволил образу отца рассеяться, вернулся в настоящее, всмотрелся в странные маленькие коробочки и на мгновение ощутил острую боль от того, что больше никогда не будет возлагать тфиллин, никогда больше не ощутит этого приятного чувства связанности. Не поступает ли он бесчестно, нарушая волю отца? Бенто покачал головой. Его отец, да будет благословенно его имя, был сыном эпохи, стреноженной суевериями. Снова бросив взгляд на безнадежно перепутанные ремешки роил и яд, Бенто понял, что принял правильное для себя решение. Однако что же делать с подарком отца, с его тфиллин? Нельзя же просто оставить их дома, чтобы Габриель сам их нашел. Это глубоко обидело бы его брата. Придется взять с собой и избавиться от них позже. Он положил тфиллин в мешок рядом с бритвой и мылом, а потом присел к столу, чтобы написать длинное и полное искренней любви письмо Габриелю.
Уже на середине письма Бенто осознал свою глупость. Когда Габриель придет домой, ему, как и всей конгрегации, нельзя будет читать все, написанное рукой отлученного. Не желая причинять брату еще больше боли, Бенто порвал письмо и быстро набросал записку из нескольких строк, в которой изложил только все самое важное, и положил ее на кухонный стол:
Габриель, это — увы! — мои последние слова. Я забрал кровать, которую отец оставил мне по завещанию, а также свои вещи, мыло и книги. Все прочее я оставляю тебе, включая наше торговое дело — в каком бы жалком состоянии оно ни пребывало.
Бенто знал, что, при учете всех остановок по дороге, барже, везущей его кровать и книги, понадобится два часа, чтобы добраться до дома ван ден Эндена. Пешком он мог покрыть это расстояние за полчаса, так что у него еще оставалось время, чтобы совершить последнюю прогулку по еврейскому кварталу, где он провел всю свою жизнь. Оставив дома мешок, он пустился в путь бодрым шагом. Поначалу ему еще удавалось сохранять относительное хладнокровие, но вскоре в нем вызвал гнетущее чувство вид призрачно тихих улиц, которые напомнили ему, что почти все, кого он знал, в настоящий момент были в синагоге, слушая рабби Мортейру, проклинающего имя Баруха Спинозы и повелевающего гнать его отныне и вовеки. Бенто представил себе, что было бы, предприми он такую прогулку на следующий день: все глаза избегали бы его, и толпа перед ним разделялась бы надвое, словно давая дорогу прокаженному.
Хотя он готовил себя к этому моменту уже несколько месяцев, его неожиданно потрясла боль, которую он вдруг ощутил всем существом — боль бездомности, потерянности, понимания того, что он больше никогда не пройдет по этим полным воспоминаний улицам своей юности, улицам Габриеля и Ребекки, всех друзей его детства и соседей; по улицам, по которым некогда ходили те дорогие ему люди, которых больше не встретить ни на одной из улиц мира — его отец и мать, Михаэль и Ханна, его мачеха Эстер и умершие брат и сестра, Исаак и Мириам. Бенто продолжал свой путь мимо ряда лавок. Эти улицы были его последней осязаемой связью с умершими: он и они ходили одной и той же дорогой, и глазам их представали одни и те же зрелища: кошерная мясная лавка Мендосы, пекарня Мануэля, селедочные лотки Симона… Но теперь и эта нить будет разорвана: никогда больше он не устремит свой взгляд ни на что из того, что видели также и его покойные отец, мать и мачеха. Одиночество — теперь он познал его, как никогда прежде.
