В конце их последней встречи четырьмя годами ранее Фридрих написал свой адрес — «госпиталь Шарите, Берлин» — в записке, которую Альфред порвал и выбросил (правда, через несколько минут вернулся и подобрал разбросанные клочки). Подойдя к патрулю, Альфред спросил, как пройти к госпиталю. Патрульный изучил Альфреда с ног до головы и рыкнул:
— За кого голосовали?
Озадаченный, Альфред переспросил:
— Что, простите?
— За какую партию вы голосовали?
— А… — Альфред расправил плечи. — Я скажу вам, за кого буду голосовать на следующих выборах: за Адольфа Гитлера и всю антиеврейскую и антибольшевистскую платформу НСДАП!
— Не знаю никакого Гитлера, — отозвался солдат, — и никогда не слышал о НСДАП. Но такая платформа мне нравится. Госпиталь Шарите… хм… мимо не пройдете — это самый большой госпиталь Берлина, — он указал на улицу слева от него. — Вниз по этой улице, все время прямо.
— Спасибо вам большое. И, господин солдат, запомните имя Гитлера. Вскоре вы тоже будете за него голосовать.
* * *
Служащий в приемном отделении мгновенно отозвался на имя Фридриха Пфистера:
— Ах, да-да, герр доктор Пфистер у нас консультант в амбулаторном отделении для пациентов с нервными и психическими расстройствами. По левому коридору, выйдете из двери и пройдете прямо в следующее здание.
Приемное отделение следующего блока было настолько переполнено мужчинами, молодыми и среднего возраста, все еще носившими свои серые военные шинели, что Альфреду потребовалось четверть часа, чтобы протолкаться к конторке. Там ему наконец удалось завладеть вниманием взмыленной девушки-администратора:
— Пожалуйста, пожалуйста! Я — близкий друг доктора Пфистера. Уверяю вас, он будет рад меня видеть, — торопливо проговорил он с вежливой улыбкой.
Та взглянула ему в глаза. Красота и обаяние молодого человека сделали свое дело.
— Ваше имя?
— Альфред Розенберг.
— Как только он закончит очередной сеанс, я скажу ему, что вы его ожидаете.
Через 20 минут она одарила Альфреда теплой улыбкой и поманила за собой в большой кабинет. С закрепленным на резиновой ленте зеркальцем надо лбом, в белом халате, карманы которого разбухли от докторских принадлежностей — фонарика, ручки, офтальмоскопа, деревянных ложечек для языка, стетоскопа, — там ждал его Фридрих.
— Альфред, какой сюрприз! И притом приятный сюрприз. Я уж думал, что и не увижу вас больше. Как поживаете? Что происходило с вами с тех пор, как мы встретились в Эстонии? Что привело вас в Берлин? Или вы здесь живете?.. Ох, я вымотался, как собака, засыпаю вас дурацкими вопросами, а у меня даже нет времени выслушать ответы! Клиника переполнена — как, впрочем, и всегда, но я обычно заканчиваю работу к половине восьмого — вы будете в это время свободны?
— О да, я свободен как ветер. Я… э-э… в Берлине только проездом. Вот и решил воспользоваться шансом, повидать вас, — проговорил Альфред, молча попрекая себя: «Ну, что же ты не скажешь ему о настоящей причине, что привела тебя сюда?»
— Прекрасно, прекрасно! Давайте поужинаем вместе и побеседуем. Я был бы очень этому рад.
— И я тоже.
— В таком случае жду вас у стойки администратора в семь тридцать.
Альфред провел день, бродя по городу и сравнивая безвкусные, грубоватые берлинские улицы с великолепными бульварами Парижа. Когда холод становился невыносимым, он спасался от него в неотапливаемых музеях, задерживаясь в самых теплых залах. К семи часам он вернулся в госпиталь и стал ждать в приемном покое, теперь совершенно опустевшем. Фридрих вышел ровно в половине восьмого и повел Альфреда в столовую для врачебного персонала — большую, без единого окна, пропахшую квашеной капустой комнату, где множество официантов сновали вокруг, обслуживая одетых в белые халаты посетителей.
— Как видите, Альфред, здесь так же, как и повсюду в Германии, много столов, полным-полно обслуги, вот только еды кот наплакал.
Ужин в госпитале, который всегда подавали холодным, состоял из тонких ломтиков бирвурста
[90]
, лебервурста
[91]
, деревенского лимбургского сыра, холодного вареного картофеля, кислой капусты и солений. Фридрих смущенно извинился:
— К сожалению, это лучшее, что я могу предложить. Надеюсь, вам сегодня удалось поесть горячего?
Альфред кивнул:
— Я ел жареные колбаски в поезде. Они были вполне неплохи.
— Нас ждет еще десерт. Я попросил повара приготовить что-нибудь особенное: его сын — один из моих пациентов, и он частенько меня балует какими-нибудь лакомствами. А теперь, — Фридрих, явно очень усталый, откинулся на спинку стула и с облегчением выдохнул, — мы наконец можем расслабиться и поговорить. Прежде всего, позвольте, я расскажу о вашем брате. Эйген только что прислал мне письмо, в котором спрашивал, нет ли у меня вестей от вас. Мы довольно часто виделись в Берлине, но примерно полгода назад он переехал в Брюссель, где ему предложили неплохое место в бельгийском банке. Чахотка у него по-прежнему в стадии ремиссии…
— О нет! — простонал Альфред.
— А что такое? Ремиссия — ведь это же хорошо!
— Да, конечно. Я так отреагировал на слово «Брюссель». Если бы я только знал! Я ведь совсем недавно провел там целые сутки.
— Но откуда вам было знать? Такое ощущение, что сейчас вся Германия снялась с места. Эйген писал, что он понятия не имеет, где вы живете. И как живете. Все, что я мог ему сказать после нашей встречи в Ревеле, — это что вы надеялись добраться до Германии. Если пожелаете, я возьму на себя роль посредника и дам вам обоим адреса друг друга.
— Да, я хотел бы ему написать.
— Я дам вам его адрес после ужина — он в моем кабинете. Но расскажите же, что вы делали в Брюсселе?
— Вам какую версию — длинную или короткую?
— Длинную. У меня полно времени.
— Но вы, должно быть, устали. Разве вам не пришлось сегодня целый день выслушивать людей? В котором часу вы начали?
— Работал с семи утра. Но разговаривать с пациентами — это не то же самое, что беседовать с вами. Вы и Эйген — это все, что осталось у меня от жизни в Эстонии: я был единственным ребенком в семье, и, как вы, возможно, помните, мой отец умер прямо перед тем, как мы встретились. Матушка скончалась два года назад. Я дорожу прошлым — вероятно, оно имеет надо мной почти иррационально сильную власть. И глубоко сожалею, что мы в последний раз расстались в плохих отношениях — и все из-за моего недомыслия! Так что, пожалуйста — давайте длинную историю.
Альфред с готовностью принялся рассказывать о своей жизни за истекшие три года. Нет, это было нечто большее, чем готовность: все его члены наполнялись теплом, пока он говорил — теплом, источником которого была возможность поделиться о своей жизни с человеком, который по-настоящему желал о ней услышать. Он рассказал о своем бегстве на последнем поезде из Ревеля в Берлин, о фургоне для перевозки скота, увезшем его в Мюнхен, о случайной встрече с Дитрихом Эккартом, о своей работе в качестве редактора газеты, о вступлении в НСДАП, о своих полных страстей отношениях с Гитлером. Он говорил о главных достижениях — о своем вышедшем в свет детище, книге «След еврея в переменах времен», и опубликованных им в прошлом году «Протоколах сионских мудрецов».
