Его фраза — «Протоколы сионских мудрецов» — привлекла особое внимание Фридриха. Всего несколько недель назад он услышал об этом документе во время лекции видного историка в Берлинском психоаналитическом обществе, посвященной теме вечной потребности человека в «козле отпущения». Он узнал, что «Протоколы сионских мудрецов», по слухам, представляли собой сборник речей, произнесенных на Первом сионистском конгрессе, состоявшемся в 1897 году в Базеле. Этот «документ» открыл миру существование международного еврейского заговора с целью подорвать христианские институты, спровоцировать русскую революцию и вымостить дорогу к всемирному правлению евреев. Тот оратор на психоаналитической конференции сообщил, что полный текст «Протоколов сионских мудрецов» недавно был вновь опубликован одной неразборчивой в средствах мюнхенской газетенкой, несмотря на то что несколько ведущих научных организаций уже успели убедительно доказать подложность «Протоколов». Знал ли Альфред, что они подложные? — задумался Фридрих. Но ни словом не заикнулся об этом: за время интенсивных занятий психоанализом в последние три года Фридрих научился слушать и думать прежде, чем говорить.
— Здоровье Эккарта ухудшается, — продолжал Альфред, переходя к своим честолюбивым устремлениям. — Мне, конечно, очень жаль, потому что он — замечательный наставник. Однако я понимаю, что его неминуемый отход от дел откроет мне путь к креслу главного редактора газеты нашей Национал-социалистической партии — «Фелькишер беобахтер». Гитлер сам сказал мне, что я — лучший кандидат, это очевидно! Газета энергично развивается и вскоре станет ежедневной. Еще больше я надеюсь на то, что пост редактора вкупе с моей близостью к Гитлеру со временем приведет к тому, что я стану играть видную роль в партии.
В завершение рассказа Альфред поделился с Фридрихом большим секретом:
— Я сейчас планирую написать по-настоящему важную книгу, которую назову «Миф двадцатого столетия». Надеюсь, она заставит каждого мыслящего человека понять масштабы еврейской угрозы для западной цивилизации. Написание ее, разумеется, займет не один год, но я надеюсь со временем добиться права называться продолжателем великой работы Хьюстона Стюарта Чемберлена, «Основы девятнадцатого века». Ну вот, такова моя история от нашей встречи до 1923 года.
— Альфред, я глубоко впечатлен тем, сколь многого вам удалось добиться за такой малый срок! Но вы еще не закончили. Доведите рассказ до сегодняшнего дня. Что там такое у вас было с Брюсселем?
— Ах, да! Я же рассказал вам все, кроме того, о чем вы спрашивали! — и Альфред пустился в подробный рассказ о своей поездке в Париж, Бельгию и Голландию. По какой-то причине, которую и сам не смог определить, он опустил всякое упоминание о том, что посетил музей Спинозы в Рейнсбурге.
— Какие насыщенные три года, Альфред! Вам следует гордиться своими достижениями! Я польщен тем, что вы мне так доверились. У меня есть подозрение, что вы, возможно, не делились всем этим, и в особенности — вашими чаяниями — ни с кем другим. Я прав?
— Правы. Вы совершенно правы! Я не говорил так откровенно о таких личных вещах ни с кем с тех пор, как мы с вами беседовали в последний раз. В вас есть нечто такое, Фридрих, что так и побуждает меня раскрыться!
Альфред предвкушал, что еще немного — и он признается Фридриху, что ему хотелось бы изменить некоторые ключевые черты своей личности, но тут появился повар с щедрой порцией теплого линцерторте
[92]
.
— Только что испек для вас и вашего гостя, герр Пфистер.
— Как это любезно с вашей стороны, герр Штайнер! А как поживает ваш сын, Ганс? Как он себя чувствовал на этой неделе?
— Днем уже лучше, но ночи по-прежнему ужасны. Я почти каждую ночь слышу, как он вскрикивает. Его кошмары стали и моими.
— Кошмары — нормальное явление для его состояния. Наберитесь терпения — они пройдут. Они всегда проходят.
— А что такое с его сыном? — спросил Альфред, когда повар ушел.
— Я не могу говорить с вами о каком-то конкретном пациенте, Альфред, — это правило врачебной конфиденциальности. Зато могу сказать вот что: помните ту толпу, которую видели в приемном покое? Все они, все до единого, переживают послевоенное нервное расстройство, своеобразную эмоциональную контузию
[93]
. И то же самое творится в приемном покое любой больницы Германии. Эти пациенты очень страдают: они раздражительны, неспособны сосредоточиться, подвержены жутким приступам тревожности и депрессии. Они постоянно заново переживают свою психологическую травму. Днем пугающие образы вторгаются в их психику. По ночам в кошмарах они видят, как их товарищей разрывает на куски, видят свою приближающуюся смерть. И хотя они рады, что избежали гибели, ведь это редкая удача, все они страдают от комплекса вины выжившего — вины за то, что они живы, когда многие их однополчане погибли. Они непрестанно возвращаются к мыслям о том, что могли бы сделать, чтобы спасти своих павших товарищей, приняв смерть на себя. Вместо того чтобы гордиться собой, такой человек часто ощущает себя трусом. Это гигантская проблема, Альфред! Я сейчас говорю о том, что пострадало целое поколение немецких мужчин
[94]
. И, разумеется, к этому надо прибавить еще и скорбь родственников погибших. Мы потеряли в этой войне три миллиона, и почти каждая немецкая семья недосчиталась сына или отца.
— И все это, — немедленно подхватил Альфред, — еще больше усугубила трагедия сатанинского Версальского договора, который сделал все их страдания бессмысленными! Вы согласны?
Фридрих отметил, как ловко Альфред свернул ход разговора к возможности щегольнуть своим знанием основ политики, но решил не обращать внимания.
— Хороший вопрос, Альфред. Чтобы ответить на него, нам надо было бы узнать, что происходит в приемных покоях военных госпиталей Парижа и Лондона. Ваше положение дает вам прекрасную возможность исследовать эту тему для своей газеты — и, честно говоря, мне хотелось бы, чтобы вы об этом написали. Любая публичность, какую мы сможем получить, поможет делу. Германия должна воспринимать проблему серьезнее. Нам нужно для этого больше источников.
