Франку оторопел.
— Религиозный? Как ты можешь говорить такое слово — «религиозный»?
— Я имею в виду нравственный путь, путь добродетели. Если ты решишь разорвать круг несчастий, просто встреться с этим убийцей, — пояснил Бенто. — Утешь его, успокой его скорбь, постарайся просветить его.
Франку некоторое время сидел молча и переваривал слова Бенто, а потом промолвил:
— Бенто, давай вернемся немного назад, ты сказал, что рана — у тебя в голове. И как, серьезная рана?
— Честно говоря, Франку, я просто парализован страхом. У меня настолько стеснена грудь, что такое ощущение, будто она вот-вот взорвется. Я никак не могу успокоиться, хотя занимался этим все утро.
— Занимался — это как?
— Так, как я тебе описывал: напоминая себе, что все имеет свои причины, и что произошедшее случилось по необходимости.
— Что значит — «по необходимости»?
— Учитывая всё, что произошло прежде, это тоже должно было случиться. Избежать этого было нельзя. И одна из самых важный вещей, которые я усвоил, — неразумно пытаться управлять такими событиями, над которыми мы не властны. Я убежден в этом, однако переживание нападения возвращается, преследуя меня, снова и снова… — Бенто на мгновение умолк, а глаза его метнулись к разорванному плащу. — Знаешь, до меня только что дошло, что зрелище этого плаща на стуле может усугублять мою проблему! Держать его здесь — большая ошибка. Я должен избавиться от него навсегда. Я думал, уж не подарить ли его тебе, но тебя, конечно, не должны видеть в нем. Это плащ моего отца, и его легко узнают.
— Не согласен! Убрать его с глаз долой — скверная мысль. С твоего позволения, я расскажу тебе, что мой отец говорил другим в очень похожих обстоятельствах. «Не выбрасывай эту вещь. Не закрывай от себя часть своей души — наоборот, делай прямо противоположное». Так что, Бенто, советую тебе всегда вешать его перед собой, где-нибудь в таком месте, где ты сможешь постоянно его видеть, чтобы он напоминал об опасности, которая тебе угрожает.
— Мудрость этого совета мне понятна, но требуется немалое мужество, чтобы ему следовать.
— Бенто, это очень важно — не выпускать этот плащ из виду. Думаю, ты недооцениваешь опасность своего теперешнего положения в мире. Вчера ты едва не погиб! Конечно, ты должен бояться смерти.
Бенто кивнул.
— Да. Хотя я работаю над тем, чтобы преодолеть этот страх.
— Как? Ведь любой человек боится смерти.
— Люди боятся ее в разной степени. Некоторые философы древности, которых я сейчас читаю, искали пути смягчить ужас смерти. Помнишь Эпикура? Мы как-то о нем говорили.
Франку кивнул.
— Да, это тот человек, который считал, что цель жизни — жить в состоянии спокойствия. Какое же он слово использовал…
— Атараксия. Эпикур считал, что главным нарушителем атараксии является страх смерти, и учил своих учеников нескольким мощным аргументам, помогающим ослабить его.
— Например?
— Его отправной точкой было то, что загробной жизни не существует, и нам нечего опасаться богов после смерти. Еще он говорил, что жизнь и смерть сосуществовать не могут. Иными словами — где есть жизнь, нет смерти, а где есть смерть — нет жизни.
— Звучит логично, но я что-то сомневаюсь, что такое утверждение может принести покой посреди ночи, когда просыпаешься от кошмара, в котором видишь собственную смерть!
— У Эпикура есть еще один аргумент — аргумент симметрии, возможно, более сильный. Он постулирует, что состояние несуществования после смерти идентично состоянию небытия до рождения. Мы боимся смерти, но, думая о том прежнем, точно таком же состоянии, мы ужаса не испытываем. Поэтому у нас нет причин бояться и смерти тоже.
Франку судорожно вздохнул.
— Это действительно захватывающая мысль! Ты говоришь истину. У этого аргумента есть способность по- настоящему успокаивать.
— Такой аргумент обладает «способностью успокаивать», поскольку поддерживает представление о том, что никакая вещь сама по себе не является хорошей или плохой, приятной или страшной. Только твое восприятие делает ее такой. Подумай об этом, Франку, только твой внутренний мир делает ее такой. Эта мысль обладает истинной силой, и я убежден, что в ней кроется ключ к исцелению моей раны. Что я должен сделать — это изменить свою реакцию на события прошлой ночи. Но я пока не сумел понять, как это осуществить.
— Меня поражает, что ты способен философствовать даже в состоянии паники!
— Я должен рассматривать это как возможность понять о мире еще немного больше. Что может быть важнее, чем, так сказать, из первых рук узнать, как умерить страх смерти? Вот только на днях я читал у римского философа Сенеки: «Ни один страх не осмеливается вторгнуться в сердце, что очистило себя от боязни смерти». Иными словами, победив страх смерти, ты заодно побеждаешь и все остальные страхи.
— Теперь я начинаю лучше понимать, почему ты так зачарован своей паникой.
— Проблема становится яснее, но решение по-прежнему скрыто от меня. Я вот думаю, уж не потому ли я особенно остро боюсь смерти, что ощущаю себя сейчас настолько наполненным…
— Как это?
— Я имею в виду внутреннюю наполненность. В моей голове вихрится столько не развитых до конца мыслей, и мне невыразимо больно думать, что эти мысли могут оказаться мертворожденными!
— Тогда будь осторожен, Бенто. Защищай эти мысли. И береги себя. Хоть ты и стоишь на пути к тому, чтобы стать великим учителем, в некоторых отношениях ты ужасно наивен. В тебе так мало злобы, что ты недооцениваешь ее наличия у других. Послушай меня: ты в опасности и должен покинуть Амстердам! Ты должен исчезнуть из поля зрения евреев, найти себе укрытие и заниматься своими мыслями и писаниями тайно.
— По-моему, у тебя самого есть задатки учителя. Ты дал мне хороший совет, Франку, и скоро, очень скоро, я ему последую. Но теперь твоя очередь рассказывать мне о своей жизни.
— Нет еще. У меня есть одна мысль, которая может помочь тебе бороться со страхом. Точнее, не мысль, а вопрос: как ты думаешь, получил бы ты такую рану в голове, если бы убийца был просто сумасшедшим, а не евреем, у которого к тебе какие-то счеты?
Бенто кивнул.
— Превосходный вопрос! — Он откинулся на кровати, закрыл глаза и несколько минут размышлял. — Думаю, я понял, к чему ты клонишь — и, надо сказать, весьма проницательно. Нет, конечно же, не будь он евреем, рана в голове не была бы такой тяжкой.
— Ага! — подхватил Франку. — Итак, это значит…
— Это означает, что я паникую не только из-за смерти. Тут есть дополнительный аспект, связанный с моим насильственным изгнанием из еврейского мира.
— Я тоже так думаю. Насколько остро ты сейчас ощущаешь свое отлучение? Когда мы беседовали с тобою в последний раз, ты говорил только об облегчении, которое испытывал, покидая мир суеверий, и очень радовался предстоящей свободе.
