— Конечно, я буду ждать вас в корпусе медсестер.
Когда дверь закрылась, Фридрих произнес:
— Еще вопросы, рейхсляйтер Розенберг?
— Пожалуйста, Фридрих, я — Альфред. Зовите меня Альфредом!
— Хорошо. Будут еще какие-нибудь вопросы, Альфред? Он меня ждет.
— Вы будете моим врачом? Уверяю вас, на старых условиях я с радостью согласился бы. А теперь — как же я смогу говорить с вами? Вы ведь состоите на службе вермахта и по приказу обязаны перед ними отчитываться.
— Да, я понимаю ваше затруднение. Я бы на вашем месте чувствовал то же самое. — Фридрих уселся на стул рядом с кроватью и на несколько минут погрузился в размышления, потом встал и, сказав: — Я вернусь через минуту, — вышел из комнаты. Вскоре он снова вернулся с доктором Гебхардтом.
— Герр Гебхардт, — обратился к нему Фридрих, — я получил приказ лечить рейхсляйтера Розенберга и, разумеется, буду следовать ему в меру своих сил. Но есть одно затруднение. Мы с ним старые знакомые и давно делились друг с другом интимными подробностями жизни. Дабы быть ему полезным, мне жизненно необходимо, чтобы между нами была полная конфиденциальность. Я должен быть способен ее гарантировать. Я понимаю, что ежедневные записи в медицинской карте обязательны, но прошу разрешить мне вносить в нее только те заметки, которые описывают его состояние в целом.
— Я не психиатр, доктор Пфистер, но вполне понимаю необходимость приватности в данном случае. Это нестандартная процедура, но ничто не может быть важнее, чем выздоровление рейхсляйтера Розенберга и возвращение к его важнейшей работе. Я согласен с вашим требованием, — он отдал честь обоим мужчинам и отбыл.
— Это вас успокоило, Альфред?
Альфред кивнул:
— Да, теперь я спокоен.
— Больше нет никаких вопросов?
— Я вполне удовлетворен. Несмотря на скверное окончание нашей последней встречи, я продолжаю испытывать к вам странное доверие. Я говорю — странное, потому что, по правде говоря, я практически никому не доверяю. И мне нужна ваша помощь. В прошлом году меня госпитализировали сюда на три месяца в таком же состоянии — это было словно глубокая черная дыра. Я не мог выбраться. Мне казалось, со мной покончено. Я не мог спать. Я был совершенно измучен, но не мог сидеть спокойно, не мог отдыхать.
— Ваше состояние — мы называем его «ажитированной депрессией» — почти всегда проходит со временем — от трех месяцев до полугода. Я могу помочь вам ускорить выздоровление.
— Я буду вам вечно благодарен. Всё — вся моя жизнь — в опасности.
— Давайте браться за работу. Вы знаете мой подход и, вероятно, не удивитесь, если я скажу, что наша первая задача — расчистить все препятствия, которые могут помешать нам вместе работать. У меня, как и у вас, есть свои сомнения. Позвольте, я соберусь с мыслями, — Фридрих на несколько секунд прикрыл глаза, а потом начал: — Лучше всего будет, если я проясню атмосферу и просто буду говорить то, что приходит в голову. У меня есть тревожные сомнения по поводу нашей совместной работы. Мы слишком разные. Моя стратегия состоит в том, чтобы обнажать и понимать скрытые корни затруднений — это основополагающее убеждение психоаналитического метода. Полное осознание снимает конфликты и ускоряет исцеление. Однако меня тревожит то, что с вами я не смогу воспользоваться этим путем. В прошлый раз, когда я попытался исследовать источники ваших трудностей, вы разгневались, ощетинились и выбежали прочь из моего кабинета. Так что я сомневаюсь, что я сам или, по крайней мере, этот подход будет вам полезен.
После этих слов Альфред встал и принялся мерить шагами комнату.
— Я расстраиваю вас своей откровенностью, Альфред?
— Нет, это просто нервы. Я не могу сидеть слишком долго… Я ценю вашу искренность. Никто не разговаривает со мной так прямо. Вы — мой единственный друг, Фридрих.
Фридрих попытался осмыслить эти слова. Он был тронут вопреки собственным ожиданиям. А еще он страшно злился из-за своего перевода в клинику Гогенлихен, совершившегося без всякого предварительного уведомления. Этот внезапный перевод означал, что множество пациентов пришлось бросать в середине процесса лечения — и без какой бы то ни было возможности назначить определенную дату его продолжения. Да и новая встреча с Альфредом Розенбергом не доставила ему особой радости. Шесть лет назад он посмотрел в спину Розенберга, когда тот поспешно выходил из его кабинета, бормоча зловещие угрозы по поводу еврейских корней его профессии, и почувствовал облегчение от того, что больше никогда его не увидит. Более того, он пытался читать «Миф двадцатого столетия», но, как и все остальные, нашел его невразумительным. Книга оказалась одним из тех бестселлеров, которые все покупают, но никто не читает. То немногое, что он прочел, встревожило его. Может быть, Альфред и страдалец; он так жалобно говорит, что я — его единственный друг; но он опасный человек — опасный для Германии, для всех. Мысли, изложенные в «Мифе» и «Моей борьбе», были параллельными: он припомнил, как Альфред говорил, что Гитлер крадет у него идеи. От обеих книг его тошнило: столько порока, столько низости! И столько злобы, что он начал подумывать об эмиграции и уже написал письма Карлу Юнгу и Эйгену Блёйлеру с вопросом, не найдется ли места врача в цюрихской больнице, где он стажировался. А вскоре пришла клятая военная повестка, поздравлявшая его с назначением обер-лейтенантом вермахта. Надо было действовать раньше! А ведь Фридриха предупреждал его аналитик Ганс Майер. Тот несколько лет назад проглотил «Мою борьбу» за одни выходные, разглядел признаки грядущего катаклизма и бросился советовать своим пациентам-евреям, всем до единого, немедленно покинуть эту страну. Не прошло и месяца, как он сам эмигрировал в Лондон…
Так что же делать? Фридрих давно отставил в сторону наивную мысль о том, что он может сделать из Альфреда лучшего человека, — это, похоже, была просто юношеская глупость. Ради собственной карьеры (и благополучия жены и двух маленьких сыновей) у него был только один доступный вариант: следовать приказам, изо всех сил постараться выудить Альфреда из больницы и как можно скорее вернуться к семье и своим пациентам в Берлине. Ему следовало закопать поглубже свое презрение к пациенту и действовать профессионально. Первым его шагом было выстроить ясные рамки взаимоотношений ради терапии.
— Я тронут вашими словами о нашей дружбе, — проговорил он. — Но ваше утверждение о том, что я — ваш единственный друг, меня тревожит. Каждому нужны друзья и доверенные лица. Мы должны постараться что- то сделать с вашей изоляцией: несомненно, она играет главную роль в вашем недуге. Что касается нашей совместной работы, позвольте поделиться еще кое-какими сомнениями. Их сложнее выразить, но мне необходимо это сделать. У меня тоже есть проблемы, связанные с конфиденциальностью. Как вы знаете, ныне малейшее сомнение в позиции партии считается уголовным преступлением. Даже за разговорами следят, и очевидно, что эта слежка с течением времени будет становиться все интенсивнее. При авторитарных режимах всегда так бывает. Я, как и большинство немцев, согласен не со всеми принципами НСДАП. Вы, разумеется, прекрасно знаете, что Гитлер никогда не набирал большинства голосов. Когда мы в последний раз виделись — это было много лет назад, шесть, по-моему, — вы выбежали из моего кабинета, если позволите напомнить, в гневе, вне себя от ярости. И я не уверен, что, придя в подобное состояние теперь, вы станете сохранять приватность. А это приведет к тому, что я буду чувствовать себя скованно, и моя работа с вами пойдет менее эффективно. Я, наверное, очень многословен, но думаю, вы меня поняли: конфиденциальность должна быть двусторонней. Я дал вам свою личную и профессиональную клятву: то, что вы здесь сказали, здесь же и останется. Мне нужны такие же гарантии.
