В конце концов, мы обсудили все мои чувства (и догадки), и мое раскрытие способствовало тому, что он обнаружил свое желание не видеть во мне живого человека с тем, чтобы не открыть мои недостатки и, соответственно, не потерять уверенность во мне.
Клиническая зарисовка. Один из пациентов постоянно испытывал сильное ощущение противозаконности и стыда во всех своих личных и деловых контактах. Здесь-и-сейчас на наших терапевтических сеансах его плывущая по течению вина часто возникала, когда он осуждал себя за неаутентичное поведение в наших взаимоотношениях. Он ненавидел себя за то, что пытался поразить меня своими интеллектуальными способностями и эрудицией. Например, он обожал языки, и хотя английский был его вторым языком, он получал удовольствие от овладения всеми его нюансами и признавался, что часто искал в словаре специальные или причудливые слова, чтобы использовать их в нашей беседе. Я немного боялся его самоосуждения. В какой-то момент я смог ощутить силу его вины и самокритики, так как в какой-то мере я был его соучастником: мне всегда доставляла удовольствие его игра словами, и, без сомнения, я стимулировал его поведение. Я подыгрывал ему, а затем обращался к нам обоим, восклицая: «Но я не покупаюсь на это. Все-таки, в чем же преступление? Мы хорошо работаем вместе и какой вред от нашей совместной интеллектуальной игры?»
Один талантливый терапевт (Питер Ломас) описал следующее взаимодействие с пациентом, который начал сеанс в характерной для него манере, с отчаянием говоря о своем одиночестве.
Терапевт: «Не кажется ли вам, что я также могу быть одинок? Я сижу сейчас здесь, в этой комнате, а вы ушли в себя. Неужели вы не понимаете, что я не хочу этого, что я хочу лучше узнать вас?»
Пациент: «Нет, как это возможно? Я не могу поверить в это. Вы самодостаточны. Я вам не нужен». Терапевт: «Что заставляет вас думать, что я самодостаточен? Почему я обязательно должен отличаться от вас? Я так же нуждаюсь в людях, как и вы. И мне необходимо, чтобы вы прекратили сторониться меня». Пациент: «Не знаю даже, что я могу дать вам. Я ощущаю себя ничем. Я ничего не сделал в своей жизни». Терапевт: «Но ведь мы любим людей не за их достижения, но за то, что они из себя представляют. Вы так не думаете?»
Пациент: «Да, это справедливо».
Терапевт: «Так почему вы не верите, что другие могут любить вас за то, что вы из себя представляете?»
Терапевт рассказал, что это взаимодействие поразительным образом уменьшило пропасть между ним и пациентом. Пациент завершил сеанс фразой: «Это жестокий мир», но это было сказано не в смысле «бедный несчастный я», но в смысле «это жестокий мир для вас и меня, не так ли? Для меня и вас, и для всех, живущих в нем?»
Глава 29. Будьте осторожны, раскрывая личную жизнь терапевта
Раскрытие в двух первых областях — механизме терапии и «здесь-и-сейчас» (надлежащим образом обставленное) — кажется прямолинейным и в целом понятным. Но по поводу третьего типа раскрытия, а именно раскрытия личной жизни терапевта, разгорается жаркая полемика.
Если бы раскрытие терапевта было измерено в континууме, я уверен, что был бы вознесен на самый верх. Однако у меня никогда не было ощущения, что я раскрываю слишком многое. Напротив, я всегда облегчаю терапию, когда делюсь какой-либо гранью своей жизни.
Много лет назад, когда скончалась моя мать, я полетел в Вашингтон на ее похороны и провел часть времени с сестрой. В то время я вел амбулаторную группу, и мой напарник, молодой психиатрический практикант, не знал, как поступить, а потому просто сказал группе, что я отсутствую из-за смерти в семье. Встречи групп снимались на видеокамеру для исследования и учебных целей, и по возвращении через неделю я посмотрел запись встречи — плодотворный, очень оживленный сеанс.
Что же делать на следующей встрече? Так как у меня не было никаких сомнений в том, что утаивание смерти моей матери нанесло вред групповому процессу, я принял решение быть абсолютно прозрачным и дать группе все, чего она требовала. Ведь если группа активно избегает некоторой глобальной проблемы, никакая другая проблема не будет рассмотрена плодотворно — это аксиома.
Я открыл встречу, сообщив им о смерти моей матери, и ответил на все их вопросы. Некоторые хотели узнать детали смерти и похорон, другие спрашивали о том, как я справляюсь с этим, интересовались моими отношениями с матерью и сестрой. Я отвечал им всем совершенно откровенно и рассказал, например, о моих противоречивых отношениях с матерью и о том, как я решил жить в Калифорнии самостоятельно, чтобы нас разделяли три тысячи миль. Я сказал им, что во многом она была тиранкой, но лишилась клыков по мере того, как старела. В последние несколько лет наши отношения стали гораздо ближе, а я превратился в почтительного сына. Наконец, группа спросила, могут ли они сделать что-нибудь для меня на этой встрече. Я ответил, что не уверен в этом, потому что я и без того постоянно говорил о смерти матери, обсуждая ее с друзьями и семьей. В конце концов, я заметил, что уверен в том, что у меня достаточно сил, чтобы эффективно работать в группе, после чего мы вернулись к групповым делам и провели необычайно плодотворную встречу.
Годы спустя я использовал видеозапись этого собрания для того, чтобы преподавать групповой процесс. Я уверен в том, что мое раскрытие не только устранило потенциальное препятствие в группе, но и в том, что мое моделирование самораскрытия оказало освобождающее воздействие на ее участников.
Другой пример, описанный мною в истории «Семь продвинутых уроков в терапии горя» («Мамочка и смысл жизни»), содержит похожий инцидент. Незадолго до того, как я должен был встретиться с пациенткой, пережившей утрату, мне позвонили, чтобы сообщить о смерти моего шурина. Так как моя пациентка была хирургом, переживающей кризис (после смерти мужа и отца), а у меня было время перед тем, как ехать в аэропорт, я решил встретиться с ней, начав сеанс с того, что сообщил ей о случившемся и сказал, что, тем не менее, я решил прийти на встречу с ней.
Она разразилась гневной тирадой, обвинив меня в попытке сравнить ее горе со своим. «И позвольте заметить вам, — добавила она, — что если я появляюсь в операционной ради моих пациентов, то тогда вы просто обязаны прийти, чтобы встретиться со мной». Это событие оказалось очень действенным для терапии — мое откровение способствовало тому, что она раскрыла свою яростную печаль, что открыло новый насыщенный этап в нашей работе.
Давным-давно один мой коллега работал с пациентом, который потерял ребенка, умершего от рака. Длинный курс терапии оказался полезным, но не вполне успешным. Мой коллега, также потерявший ребенка двадцатью годами раньше, не решился разделить это горе с пациентом. Много лет спустя этот пациент снова связался с ним, и они возобновили терапию. Терапевт, которого продолжала преследовать его утрата и который потратил годы на сочинение длинной статьи о смерти ребенка, принял решение поделиться написанным. Это раскрытие, которое в данном случае было неожиданным для пациента, оказалось крайне полезным для ускорения терапевтической работы.
Если пациенты хотят узнать, женат ли я, есть ли у меня дети, понравился ли мне какой-нибудь фильм, читал ли я такую-то книгу или чувствовал ли себя неловко во время нашей случайной встречи на нейтральной территории, я всегда отвечаю им прямо. Почему нет? Что в этом плохого? Как можно, оставаясь столь скрытным, добиться искренности в отношениях с другим человеком?
