Гораздо больше индивидов, чем осознают терапевты, прибегают к терапии из-за тревоги о смысле жизни. Юнг писал о том, что одна треть его пациентов консультировалась с ним по этой причине. Жалобы принимали самые различные формы: например, «Моя жизнь никак не обоснована», «У меня ни к чему нет страсти», «Почему я живу? С какой целью?», «Несомненно, в жизни есть некое более глубокое значение», «Я чувствую себя настолько опустошенным — телевизор каждый вечер заставляет меня сознавать, сколь бессмысленна, столь бесполезна моя жизнь»,
«Даже сейчас, в пятьдесят, я все еще не знаю, чем хочу заниматься, когда вырасту».
Однажды мне приснился сон (описанный мной в книге «Мамочка и смысл жизни»), в котором, борясь со смертью в больничной палате, я внезапно оказался на развлекательном парковом аттракционе (Комнате Ужасов). Как только повозка почти въехала в черную пасть смерти, я вдруг заметил мою мертвую мать в толпе смотрящих и позвал ее: «Мамочка, мамочка, ну как я тебе?»
Сон, и особенно мой крик — «Мамочка, мамочка, ну как я тебе?» — преследовал меня долгое время не из-за образов смерти во сне, но из-за его мрачного подтекста, относящегося к смыслу жизни. Я спрашивал себя, возможно ли то, что я потратил всю свою жизнь на единственную цель — получить одобрение моей матери? Из-за того, что у меня были напряженные отношения с матерью и я совершенно не ценил ее одобрение при жизни, этот сон был еще более животрепещущим.
Кризис смысла, отраженный в этом сне, подтолкнул меня взглянуть на свою жизнь под другим углом. В истории, которую я написал сразу же после этого сна, я веду разговор с призраком своей матери для того, чтобы залечить разрыв между нами и понять, как переплетались и противоречили друг другу смыслы наших жизней.
На некоторых эмпирических семинарах используются методики для стимулирования рассуждения о смысле жизни. Наверное, самым простым было бы спросить у участников, какую надгробную эпитафию они хотят увидеть на своих могилах. Большинство таких расспросов о смысле жизни приводит к обсуждению таких проблем, как альтруизм, гедонизм, преданность делу, производительность, творчество, самореализация. Многие чувствуют, что проекты смысла жизни приобретают более существенное значение, если находятся за пределами нашего «я» — иными словами, направлены на что-то или кого-то вне нас, например, любовь к благому делу, человеку, божественной сущности.
Недавний успех молодых миллионеров, сделавших состояния на высоких технологиях, часто порождает жизненный кризис, который может свидетельствовать о наличии систем смысла жизни, которые не выходят за пределы собственного «я». Многие такие индивиды начинают свою карьеру с незамутненным видением — делать ее, зарабатывать кучу денег, жить разнообразной жизнью, добиться уважения коллег, рано выйти на пенсию. И беспрецедентное число молодых людей на четвертом десятке поступают именно так. Но затем возникает вопрос: «Что теперь? Как же быть с остальной частью моей жизни — следующими сорока годами?»
Многие связанные с высокими технологиями молодые миллионеры, которых я встречал, продолжают делать все то же самое: организовывают новые компании, пытаются повторить свой успех. Зачем? Они говорят себе, что должны доказать, что это не чистое везение, что они могут делать это сами, без помощи партнера или наставника. Они поднимают планку. Чтобы почувствовать, что они сами и их семьи теперь обеспечены, они больше не нуждаются в одном или двух миллионах в банке — им нужно пять, десять, даже пятьдесят миллионов, чтобы почувствовать себя в безопасности. Они осознают бессмысленность и иррациональность получения еще больших денег, когда у них уже больше, чем они могут потратить за всю свою жизнь. Но это не останавливает их. Они осознают, что отнимают время, которое могли бы провести в своих семьях, со всем тем, что близко их сердцу, но они просто не могут бросить эту игру. «Деньги просто валяются там, — говорят они мне. — Все, что надо сделать, так это подобрать их». Они должны совершать сделки. Один настоящий предприниматель, занимающийся недвижимостью, рассказал мне о своем страхе, что он просто исчезнет, если остановится. Многие чувствуют скуку — даже самое слабое дуновение скуки гонит их обратно к игре. Шопенгауэр писал, что желание само по себе никогда не выполнимо — как только претворяется одно, появляется другое. И любая короткая отсрочка, период мимолетной пресыщенности немедленно перерастает в скуку. «Каждая человеческая жизнь, — сказал он, — мечется между болью и скукой».
В отличие от моего подхода к другим экзистенциальным первичным тревогам (смерти, изоляции, свободе), я нахожу, что лучше всего не подходить к смыслу жизни напрямую. Нам следует погрузиться в один из множества возможных смыслов, особенно уделяя внимание основе, выходящей за пределы «я». Важен только конечный результат, и нам, терапевтам, лучше всего идентифицировать и помогать удалять препятствия на пути его достижения. Вопрос о смысле жизни, как учил Будда, решается не наставлением. Нужно погрузиться в пучину жизни и позволить вопросу уплыть.
Глава 45. Свобода
Выше я описал четыре первичные тревоги, четыре фундаментальных факта существования — смерть, изоляцию, бессмысленность, свободу, которые при конфронтации могут вызывать глубокую тревогу. Взаимосвязь между свободой и тревогой не столь очевидна на интуитивном уровне, потому что с первого взгляда кажется, что свобода содержит в себе только позитивные значения. В конце концов, разве на протяжении всего своего развития западная цивилизация не стремилась к обретению политической свободы, не боролась за нее? Однако свобода имеет и темную сторону. Рассматриваемая с ракурса самосоздания, выбора, воли и действия, свобода психологически сложное понятие, насыщенное тревогой.
В глубочайшем смысле мы ответственны за самих себя. Мы являемся, по выражению Сартра, авторами своего «я». Посредством нашего выбора, наших действий или бездействия, мы, в конце концов, создаем самих себя. Мы не можем избавиться от этой ответственности, этой свободы. По словам Сартра, «мы обречены на то, чтобы быть свободными».
Наша свобода простирается даже глубже, чем замысел нашей собственной жизни. Более двух столетий тому назад Кант научил нас тому, что мы ответственны за придание формы и содержания не только внутреннему, но также и внешнему миру. Мы сталкиваемся с внешним миром только после его преобразования при помощи нашего неврологического и психологического аппарата. Действительность — это совершенно не то же самое, что представлялось нам в детстве. Мы не проникаем внутрь (и, в конце концов, уходим из) совершенного мира. Вместо этого мы играем центральную роль в конституировании этого мира — и мы создаем его, хотя он и представляется нам независимой от нас действительностью.
А значимость темной стороны свободы для тревоги и для клинической работы? Один ответ можно обнаружить, если посмотреть вниз. Если мы все — основные создатели мира, тогда где же твердая почва под нами? Что под нами? Ничто, Das Nichts, как сказали бы немецкие экзистенциалисты. Пропасть, бездна свободы. И с осознанием этого небытия в центре существования приходит глубокая тревога.
Так, хотя термин свобода и отсутствует на терапевтических сеансах, равно как и в учебниках по психотерапии, его производные — ответственность, воля, желание, решимость — заметные составляющие всех психотерапевтических стремлений.
