По крайней мере, он был доволен четырьмя пациентами из пяти. Пятый пациент, Брэд, как обычно, потратил все время на подробный и утомительный отчет о том, как он провел эту неделю. Многие пациенты, подобные ему, казалось, физически не способны пользоваться терапией. Эрнест не раз пытался вывести его на более глубокие уровни личности, но всякий раз неудачно. Эрнест даже предположил, что другое психотерапевтическое направление, может, даже бихевиоризм, будет более эффективным в борьбе с хронической тревожностью Брэда и его болезненной нерешительностью. Однако стоило ему завести об этом речь, Брэд начинал вдруг рассыпаться в любезностях, говоря о том, сколько пользы принесла ему терапия, что пропали приступы паники, и о том, как ценил он работу с Эрнестом.
Эрнест больше не видел перспективы в элементарном сдерживании тревожности Брэда. Он был так же недоволен Брэдом, как и Джастином. У Эрнеста появились новые критерии качества терапевтической работы: теперь он был доволен лишь тогда, когда его пациенты были откровенны, шли на риск, испытывали новые возможности и — что казалось наиболее важным — были готовы сконцентрироваться на исследовании промежуточного пространства, пролегающего между пациентом и терапевтом.
На последней супервизорской консультации Маршал отругал Эрнеста за то, что он имеет наглость думать, что идея сосредоточения на этом «между» была чем-то оригинальным; последние восемьдесят лет аналитики все свое внимание уделяли исключительно переносу, иррациональным чувствам пациента к терапевту.
Но Эрнест не сдавался и продолжал делать заметки для статьи, посвященной терапевтическим взаимоотношениям, под названием «Пространство между пациентом и терапевтом: аутентичность в терапии». В отличие от Маршала он был уверен в том, что через привлечение внимания не к переносу — искаженным, не соответствующим действительности отношениям, — но к аутентичным, настоящим отношениям между пациентом и терапевтом ему удастся принести нечто новое в психотерапию.
Разрабатываемый Эрнестом терапевтический подход требовал большей откровенности с пациентами, фокусировки на их реальных «мы-отношениях» в кабинете терапевта. Он всегда думал, что терапевтическая работа состоит из выявления и устранения всего того, что пагубно сказывается на отношениях «терапевт—пациент». Радикальный эксперимент с откровенностью, который Эрнест проводил с Каролин Аефтман, был лишь очередным логическим этапом в эволюции его нового психотерапевтического подхода.
Сегодняшний день принес Эрнесту не только удовлетворение от проделанной работы: ему достался и отдельный бонус. Пациенты подарили ему два кошмарных сна, которые он с их разрешения использует в книге, посвященной страху смерти. До приезда Каролин оставалось пять минут, и он начал набивать эти сны на компьютере.
Первый был лишь обрывком сна:
Я пришла в ваш кабинет на сеанс. Вас там не было. Я оглянулась и на вешалке увидела вашу соломенную шляпу — внутри она вся была покрыта паутиной. На меня нахлынула грусть.
Маделейн, которой этот сон приснился, страдала от рака груди и буквально на днях узнала, что рак перешел и на позвоночник. В ее сне жертвой оказывался другой: смерть и разложение грозят не ей самой, но терапевту, который исчез, оставив лишь затянутую паутиной соломенную шляпу. Или, думал Эрнест, сон может отражать ее ощущение потери мира: если ее сознание отвечает за форму, содержание и смысл «объективной» реальности — весь ее личностно значимый мир, тогда с уничтожением сознания исчезнет все.
Эрнест привык работать с умирающими пациентами.
Но от этого образа — его любимая панама, оплетенная паутиной, — его бросило в дрожь.
Второй сон рассказал Мэтт, шестидесятичетырехлетний терапевт:
Я бродил по высокой отвесной скале на побережье Биг-Сур и наткнулся на небольшую речку, впадающую в Тихий океан. Подойдя ближе, я с удивлением заметил, что река течет прочь от океана, течет в обратную сторону. Потом я увидел сгорбленного старика, который напомнил мне отца. Он стоял у реки, одинокий и сломленный. Я не мог подойти к нему, потому что спуска там не было, и я пошел дальше. Скоро я увидел другого старика, еще более сгорбленного. Возможно, это был мой дед. До него мне тоже не удалось добраться, и я проснулся, расстроенный и обеспокоенный.
Мэтта пугала не смерть как таковая, но смерть в одиночестве. Его отец, хронический алкоголик, умер несколько месяцев назад, и, хотя они постоянно конфликтовали, Мэтт не мог простить себе, что оставил отца умирать в одиночестве. Он боялся, что ему тоже суждено умереть одиноким, бездомным, как умирали все мужчины в его семье. Когда тревога охватывала его посреди ночи, Мэтт успокаивал себя тем, что садился у кроватки своего восьмилетнего сына и прислушивался к его дыханию. Его преследовала фантазия, в которой он и Два его сына плывут по океану, далеко от берега, и дети с любовью помогают ему навеки скрыться в глубине волн. Но, так как он не помог отцу и деду, когда те умирали, он не верил, что заслужил таких детей.
Река, текущая вспять! Река, уносящая сосновые шишки и хрупкие дубовые листья в гору, от океана. Река, текущая назад, в золотое время детства и воссоединения первобытной семьи. Потрясающий визуальный образ времени, повернувшего вспять, стремления вырваться из рук судьбы, старения и исчезновения! Эрнест не уставал восторгаться художником, скрытым в каждом пациенте; ему часто хотелось почтительно снять шляпу перед производите-лем снов, обитателем бессознательного, который каждую ночь, год за годом сплетает шедевры иллюзий.
За стеной, в приемной Кэрол тоже делала записи: заметки о первой встрече с Эрнестом. Она отложила ручку и перечитала написанное:
ПЕРВЫЙ СЕАНС 12 февраля 1995 года
Доктор Лэш неуместно неформален. Навязчив. Настаивал, невзирая на мои протесты, чтобы я называла его по имени, Эрнест… прикоснулся ко мне в первые же тридцать секунд — за локоть, когда я входила в кабинет… очень нежен — прикоснулся ко мне опять, к руке, когда давал мне салфетку… выяснял, что меня беспокоит, историю моей семьи… на первом же сеансе начал настойчиво выжимать из меня вытесненные воспоминания о сексуальном насилии! Слишком много, слишком быстро — это ошеломило, смутило меня! Говорил о своих чувствах… говорил, важно, чтобы мы стали очень близки… просит задавать вопросы о его жизни… обещает быть полностью откровенным, рассказать мне все… с одобрением отзывался о моем романе с доктором Куком… провел со мной на десять минут больше… настоял на прощальных объятиях…
Она была довольна собой. «Эти записи мне очень пригодятся, — думала она. — Правда, не сейчас. Но в один прекрасный день они покажутся кому-нибудь — Джастину, моему юристу, государственному комитету по этике — крайне любопытными». Кэрол закрыла блокнот. Ей нужно собраться перед встречей с Эрнестом. События последних Двадцати четырех часов не лучшим образом сказались на ее мыслительных способностях.
Когда она пришла домой вчера вечером, на двери висела записка от Джастина: «Я вернулся за вещами». Задняя дверь была взломана, и он унес все, что она не успела уничтожить: свои ракетки для ракетбола, одежду, туалетные принадлежности, обувь, книги, а также вещи, которые принадлежали им обоим: книги, фотоаппарат, бинокль, CD-плеер, большую часть их коллекции компакт-дисков, несколько кастрюль, чашек и стаканов. Он даже взломал ее кедровый секретер и унес свой компьютер.
