Покидая зону, Закир зарекся переступать порог казенного дома.
Но и тут судьба распорядилась по-своему. Вернувшись из пермского лагеря в родной Дагестан, Закир осел в Кизляре и устроился работать на местный коньячный завод — художником. Рисовал этикетки для подарочных коньяков, которые выпускали на заводе в канун 60-летия Советской власти. Шел тогда 1977 год.
Тут— то его и приметили местные авторитеты -уж больно здорово он изображал горные хребты и на их фоне шерстистых маралов с тяжелыми завитыми рогами.
Привели Закира как-то к знаменитому кизлярскому вору Гамзату, тот внимательно посмотрел в глаза Закиру и предложил ему очень хорошие деньги — раз в пятьдесят больше, чем тот получал в этикеточном цехе. Закир сильно удивился, пока не узнал, что его художественный дар требовалось применить для изготовления металлических форм, используемых при печатании банкнот. Но не рублей с восковым профилем вождя мирового пролетариата, а диковинных зеленых бумажек с лицом какого-то важного щекастого господина в парике. И надписи были на бумажках не русские, а английские. Одно было только понятно — число 100. Закир оробел и поначалу стал отказываться, но Гамзат очень мягко, но безапелляционно попросил его прямо тут же приступить к работе и нарисовать на ватманском листе сотенную купюру. Закир вздохнул, взял карандаш и прямо на глазах у Гамзата за полтора часа изобразил купюру в масштабе один к одному — и даже меленькие буковки в углу бумажки срисовал.
Пораженный точностью копии, Гамзат тотчас вынул из кармана толстую пачку красных сторублевок и, отсчитав пять, вложил Закиру в руку. В ту дремучую пору на пятьсот рублей вся многочисленная семья Буттаевых могла сытно жить несколько месяцев. Это было великое искушение — и Закир не устоял. Только потом уже он понял, что в тот день в доме у Гамзата получил воровское крещение. А потом пошло-поехало…
Прошло полгода. По ночам в подвале богатого кизлярского особняка глухо стучал печатный станок, мягко выплевывая зеленые бумажки, которые стоящие у станка работники Гамзата ловко подгребали руками, бросали на пол и топтали босыми пыльными ногами. Самодельным долларам надо было придать «рабочий» вид — так их легче было сбывать валютным барыгам в Москве, Ленинграде, Тбилиси, Ереване, Риге, Таллине, Сочи, Ташкенте, Одессе… и в других концах необъятной тогда советской родины.
А потом подпольный монетный двор накрыли. Старика Гамзата от вышки спасло только одно — что он печатал не советские рубли, а американские грины.
Его отправили отдыхать на Колыму, там он и умер года три спустя, завещав перед смертью своим землякам беречь Закира. Тогда-то он и получил гордую кликуху Большой — не только за внушительный рост и величавую стать, но и за несравненный большой талант. Пользуясь известностью и авторитетом своего покровителя Гамзата, Закир Большой быстро продвинулся в воровской иерархии, и в тридцать пять лет на большом сходняке в Сочи — первом в его жизни — его короновали и отдали под контроль подпольные игорные заведения курортных городов — от Кисловодска до Минеральных Вод. Потом он расширил свою власть на Северном Кавказе.
Его уважали за гордый нрав и чувство справедливости — всем было известно, что Закир Большой зря слова не скажет и всякий спор разрешит по понятиям. Он быстро стал незаменимым при решении не только мелких, но и крупных ссор среди воров Северного Кавказа, особенно если эти ссоры касались раздела сфер влияния. Когда в Советском Союзе разрешили кооперативы и оборотистые люди начали первый легальный бизнес, Закир постоянно выступал в роли примирителя и третейского судьи. В 90-е годы его власть на Северном Кавказе стала непререкаемой. Если на Черноморском побережье почти все дела вершил Шота Черноморский, то на российском Северном Кавказе многое оказалось под властной рукой Закира Большого. Знакомство с ним, не говоря уж о дружбе, многие почитали за честь. И многие этой чести удостаивались. Закир Большой был радушный и хлебосольный хозяин. В Махачкале у него был роскошный трехэтажный особняк — не хуже, чем в свое время у Гамзата в Кизляре. Двери этого дома были всегда широко распахнуты, и кто только не перебывал тут за многие годы — певцы, поэты, музыканты, дипломаты, финансисты и промышленники, даже руководители советских республик. И хотя Закир уже лет восемь как обосновался в Москве, все равно именно в своей дагестанской вотчине он чувствовал себя дома, там он был царь и бог, всеми любимый, всеми уважаемый, всеми почитаемый. Известнейший дагестанский поэт, лауреат всевозможных премий, написал даже в его честь стихотворение «Встреча в Махачкале», в котором уподоблял статного красавца Закира горному орлу, величаво парящему над снежными вершинами.
И вот теперь он, как послушный ничтожный баран, которого тянут на веревке на бойню, ехал на большой сход, чтобы выступить застрельщиком сомнительной операции…
Неделю назад ему опять позвонил генерал Урусов и предложил встретиться.
Но не в ресторане Речного вокзала, а на Страстном бульваре — в скверике за кинотеатром «Россия». Закир уже люто ненавидел этого плешивого генералишку с лицом добродушного плута. Закир видел, какое удовольствие доставляла Урусову возможность поунижать знаменитого дагестанского вора, упиваясь своей властью над ним, над его волей. Во время последней встречи мент опять сполна покуражился и поиздевался над Закиром. Сначала он заставил ждать себя двадцать минут; пунктуальный Закир появился на условленном месте вблизи небольшого летнего кафе строго в назначенный час, в семь вечера. Скамейку, где должен был состояться разговор, уже застолбили два хорошо знакомых Закиру амбала, тенью ходившие за генералом Урусовым. При виде приближающегося Закира оба как по команде встали и пересели на соседнюю скамейку — телохранителям не полагалось присутствовать при переговорах шефа. С двадцатиминутным опозданием появился Урусов. На сей раз он оставил дома свой шутовской молодежный прикид и пришел в строгом темном костюме, светлой рубашке и при галстуке. Впрочем, узел галстука был распущен и верхняя пуговка расстегнута, что придавало Урусову сходство с одним скандально известным депутатом. Едва кивнув Закиру, он как ни в чем не бывало присел рядом и выдавил свою обычную кривую усмешечку.
— Ну что, уважаемый, чем порадуешь, разузнал что-нибудь про Шелехова?
Закир, понимая, что совсем не за этим позвал его Урусов на посиделки, отрицательно помотал головой:
— Нет. Разговоров много, а толку мало. Говорят, что, скорее всего, дело рук одного ангажированного гастролера с бригадой.
Урусов качнул головой. Евгений Николаевич блефовал. Ему уже три дня как было достоверно известно, кто, зачем и по чьему приказу замочил депутата Шелехова. Но было ему также известно, что операция проведена с высочайшей санкции, и посему его, генерал-полковника Урусова, это убийстве не касалось — никто не станет предъявлять ему претензий. Никто не заставит заниматься расследованием. Более того, расследование уже было поручено людям, которые никогда не сумеют раскрыть это убийство. И сделано так было намеренно. Потому что убийцу-одиночку, скрывающегося до поры в своей подмосковной берлоге, ждал скорый беспощадный суд и неумолимый приговор, который приведут в исполнение умелые руки специально обученных этому печальному ремеслу профессионалов. Так что про Шелехова генерал Урусов спросил Закира просто так, для затравочки.
