— Ты мне не сын, я тебе не отец, и это не твой дом! Нет у тебя больше здесь ни матери, ни братьев, ни слуг. Вот перед тобой порог. Иди! Пусть тебя везде преследуют мой гнев и мое проклятье! Жизнь проучит тебя. Посмотрим, как ты проживешь без участия отца и его покровительства!
Идрис топнул ногой по персидскому ковру и завопил:
— Это мой дом! Я отсюда — никуда!
Не успел он и глазом моргнуть, как отец схватил его, словно клещами, и стал выталкивать вон. Идрис отступал, сопротивляясь. Они переступили через порог в сад, спустились по лестнице. Идрис спотыкался. Отец протащил его по дорожке, обсаженной кустами роз и лавсонии с жасмином, до главных ворот, вышвырнул наружу и грохнул засовом. Аль-Габаляуи крикнул так громко, чтобы каждый в доме слышал:
— Смерть тому, кто впустит его или поможет! — он повернул голову к зашторенным окнам гарема: — Разведусь с той, которая на это осмелится!
2
С того трагичного дня Адхам каждое утро отправлялся в контору, находившуюся в гостиной справа от входа в дом. Он старательно собирал плату за аренду, распределял доходы между претендентами и предоставлял счета отцу. В обращении с клиентами он проявлял любезность и дипломатичность. И те были довольны им, какими бы неприятными и грубыми людьми ни были. Условия наследования оставались тайной, кроме отца о них никто не знал. Поэтому выбор Адхама в качестве управляющего посеял страх, что это было началом его вступления в права наследства. По правде говоря, до этого дня отец одинаково относился ко всем своим детям. Благодаря его великодушию и справедливости братья жили в согласии друг с другом. Даже Идрис, несмотря на силу, красоту и ветреность, оставался доброжелательным ко всем своим братьям. Он был щедр, ласков в обхождении, приветлив и вызывал лишь восхищение. И хотя четверка братьев наверняка ощущала разницу между собой и Адхамом, они не выказывали это ни словом, ни жестом, ни поступком. Возможно, Адхам не меньше их понимал эти различия, сравнивая светлый оттенок их кожи со своей смуглостью, их крепкое сложение со своей хрупкостью, высокомерие их матери с безропотностью собственной. Скорее всего, глубоко в душе он страдал и мучился, однако дом, наполненный ароматом душистого базилика, подчиняющийся силе и мудрости отца, не давал укорениться злу в его душе, и он рос с открытым сердцем.
Отправляясь в контору, Адхам сказал матери:
— Благослови, мама! Возложенное на меня дело — трудное испытание для нас обоих.
— Пусть тебе сопутствует удача, сынок! — ответила мать. — Ты хороший мальчик, а такие достойны награды.
Под пристальными взглядами, устремленными на него из зала, сада и из окон, Адхам прошел в гостиную, сел в кресло управляющего и приступил к работе, которая считалась самой опасной в этой пустынной местности между аль-Мукаттамом и Старым Каиром. Он избрал своим девизом честность и стал первым, кто регистрировал в журнале каждый грош. Адхам вручал братьям их долю с таким уважением, что те забывали затаенную обиду, затем со всеми оставшимися доходами он направлялся к отцу. Однажды отец спросил его:
— Как тебе твои новые обязанности, Адхам?
— Поскольку работа поручена мне, я считаю ее своим долгом, — ответил Адхам с почтением.
Лицо отца просияло. Хотя он и отличался суровым нравом, слова лести были ему приятны. Адхам любил сидеть напротив него, бросая украдкой взгляды, полные восхищения и любви. А как ему нравилось слушать, когда отец рассказывал им с братьями о делах давно минувших дней и приключениях своей отчаянной молодости, когда он ходил по округе, устрашающе размахивая дубинкой, завоевывая так каждую пядь, на которую ступала его нога!
После изгнания Идриса Аббас, Радван и Джалиль по-прежнему собирались на крыше дома, ели, пили и резались в азартные игры. Адхаму же по душе было только сидеть в саду. Он давно полюбил проводить время здесь за игрой на свирели. И это вошло у него в привычку, как только он взял на себя обязанности управляющего, хотя уже и не распоряжался своим временем. Как только он заканчивал дела, расстилал у ручья коврик, прислонялся спиной к пальме или смоковнице либо устраивался под кустом жасмина и прислушивался к пению птичек, которых здесь было множество, порой наблюдал за голубями. Как красивы они были! Он прикасался к инструменту и подражал их щебетанию, воркованию и переливам. И у него получалось! Иногда устремлял взгляд сквозь ветви к прекрасному небу. Как раз в такой момент мимо него прошел Радван. Брат уставился на него и усмехнулся:
— Это так ты управляешь имением?
— Передать бы твои слова отцу, только не хочется его расстраивать, — ответил Адхам, улыбаясь.
— Слава Всевышнему, что у нас полно свободного времени!
— На здоровье!
— А не хочешь снова стать как мы? — прикрыл раздражение улыбкой Радван.
— Нет ничего прекраснее жизни в саду под звуки свирели!
— А Идрис хотел работать! — желчно сказал Радван.
Адхам отвел взгляд.
— У Идриса не было времени для работы. Он вспылил по другой причине. Настоящее счастье найдешь только здесь, в саду.
После ухода Радвана Адхам подумал: «Сад, его щебечущие обитатели, вода, небо и я, опьяненный, — вот в чем истинное существование. Но все же я как будто ищу чего-то еще. Чего именно? Кажется, свирель вот-вот наиграет ответ. Но вопрос остается без ответа. Если бы эта птица могла заговорить человеческим языком, я бы воочию узрел собственное сердце. И яркие звезды тоже что-то нашептывают. А что касается сбора аренды, то это только вносит разлад в общую мелодию».
Однажды Адхам остановился, разглядывая собственную тень на дорожке среди розовых кустов. Вдруг он заметил, как из его тени вырастает другая, предупреждая, что из-за поворота сзади появится человек. Новая тень будто отделилась от его ребер. Он повернулся и увидел смуглую девушку, которая, заметив его присутствие, попятилась. Он жестом попросил ее остаться, и она замерла.
— Кто ты? — ласково спросил он.
— Умайма… — ответила она, запинаясь.
Он вспомнил это имя. Оно принадлежало родственнице его матери, такой же рабыни, какой и его мать до того, как отец взял ее в жены. Ему хотелось поговорить с ней еще, и он спросил:
— Что привело тебя в сад?
— Я думала, здесь никого нет, — ответила она, опустив взгляд.
— Но ведь запрещено!
— Это моя вина, господин, — пробормотала она еле слышно.
И девушка, отступив назад, скрылась за поворотом. Он слышал только шум ее быстрых шагов, «Как хороша!» — взволнованно прошептал он. Адхам внезапно почувствовал, что вновь стал частью сада, что розы, жасмин, гвоздика, голуби, певчие птицы и он сам — все слилось в одну музыку. Он произнес про себя: «Умайма прекрасна! Ее полные губы бесподобны. Все братья женаты, кроме гордеца Идриса. А у нее такой же цвет кожи, как у меня. Как удивительна была ее тень, отделяющаяся от моей, будто она часть моего тела, обуреваемого желаниями! Отец не высмеет мой выбор. Иначе как бы он взял в жены мать?!»
