— А о чем поют поэты там?
— Те же истории, только рассказывают их иначе.
Шалдам услышал, о чем они шепчутся.
— Нет людей более лживых, чем на нашей улице. А самые большие лжецы из них — поэты. В другой кофейне ты можешь услышать, что Габаль назвался сыном всей улицы. Но это не так. Он признавал себя только сыном рода Хамдан.
— Поэт любой ценой готов ублажить слушателя, — заметил Шафеи.
— Надсмотрщиков он готов ублажать! — шепотом поправил его Шалдам.
Около полуночи отец с сыном ушли из заведения. Тьма была такой густой, что казалось, она оживает. Слышались мужские голоса, доносившиеся как будто из пустоты. В чьей-то невидимой руке догорал огонек сигареты, похожий на падающую звезду.
— Понравилось тебе сказание? — спросил отец.
— Прекраснейшее из того, что я когда-либо слышал!
— Дядюшка Гаввад полюбил тебя, — засмеялся Шафеи. — Что он сказал тебе в перерыве?
— Пригласил в гости.
— Как быстро ты нравишься людям! Но как же медленно ты учишься!
— Ну, мне еще всю жизнь плотничать, — оправдался Рифаа. — Мне так хочется побывать во всех кофейнях!
В темноте они нашли вход во двор дома. Из комнаты Ясмины раздавались крики пьяных. Кто-то пел:
Как шапочка твоя красива!
Кто вышивал ее искусно так?
А мне она прошила насквозь сердце!
— А я думал, она живет одна… — опешил Рифаа.
— Ты многого не замечаешь, блаженный! — вздохнул в ответ отец.
Они стали медленно и осторожно подниматься по лестнице. И вдруг Рифаа сообщил:
— Отец, мне надо зайти к дядюшке Гавваду.
47
Рифаа постучал в дверь поэта Гаввада, в третьем по счету доме в квартале Габаль. Во внутреннем дворе женщины, вышедшие кто постирать белье, кто приготовить еду, перебрасывались грубостями. Рифаа перегнулся через перила галереи. Основной скандал разгорался между двумя хозяйками. Одна, дети которой возились у таза со стираным бельем, размахивала руками в мыльной пене. Другая стояла у лестницы и, засучив рукава, отвечала на брань словами еще крепче, приправляя их неприличными покачиваниями бедер. Остальные женщины разделились на два лагеря. Стены еле выдерживали их ор и грязные ругательства. Не успев войти во двор, Рифаа вздрогнул от всего увиденного и услышанного, и сразу же направился к двери поэта от греха подальше. И женщины туда же! И даже кошки! Что говорить о надсмотрщиках?! У каждого на руках когти, на языке — яд, а в сердцах — страх и ненависть. Воздух чист лишь в пустыне аль-Мукаттама и в Большом Доме, где его владелец один наслаждается покоем! Дверь открылась, его с улыбкой встречал слепец.
— Добро пожаловать, сын моего брата! — впустил его Гаввад.
Едва переступив порог, Рифаа вдохнул аромат благовоний, какой может быть только на небесах. Он последовал за хозяином в маленькую квадратную комнатку, по периметру которой были разложены тюфяки, а по центру лежала расшитая циновка. При закрытых оконных ставнях в комнате стоял полумрак. Потолок вокруг светильника был расписан изображениями голубей и других птиц. Поэт сел на тюфяк и, когда Рифаа опустился рядом с ним, сказал:
— Мы приготовили кофе.
Он позвал жену. Появилась женщина с кофе на подносе.
— Вот, Умм Бахатырха, это Рифаа, сын Шафеи.
Женщина присела со стороны мужа и принялась разливать кофе по чашечкам.
— Добро пожаловать, сынок, — приветствовала она Рифаа.
Она выглядела на пятьдесят с небольшим, стройная, крепкого сложения, с острым взглядом и татуировкой на подбородке. Кивая на гостя, Гаввад сказал:
— Он слушал мои истории затаив дыхание, Умм Бахатырха. В таких поклонниках поэт черпает вдохновение. А остальные, накурившись гашиша, быстро впадают в полудрему.
— Ничего, ему они тоже скоро надоедят, — отшутилась Умм Бахатырха.
— Это все бесы говорят в тебе! — разозлился муж и для Рифаа пояснил: — Жена занимается изгнанием бесов.
Рифаа внимательно посмотрел на женщину, и глаза их встретились, когда она протягивала ему чашку с кофе. Как привлекал его грохот трещоток, стоявший во время этого обряда на рынке аль-Мукаттам! Сердце начинало биться в их ритме, он останавливался посреди дороги, задирал голову и смотрел на окна, провожая взглядом вылетающий из них дым курящихся благовоний и следя за головами участников действа.
— Что ты слышал о нашем квартале? — спросил его поэт.
— Мне рассказывал о нем отец, да и мать тоже. Но сердце мое — там, где я жил. Меня мало заботило имение и его проблемы. Я только удивлялся, насколько многочисленны были жертвы. Но мать научила меня относиться к нему со спокойной любовью.
Печально покачав головой, Гаввад спросил:
— О какой любви идет речь, когда мы живем в нищете, а над нашими головами занесены дубинки?
Рифаа ничего не ответил. Не потому, что ему нечего было сказать, а потому что взгляд его остановился на странной картине на правой стене. Такие обычно висят в кофейнях. Картина была написана маслом и изображала огромного роста мужчину, рядом с которым дома казались настолько маленькими, что их можно было принять за игрушечные.
— Кто это изображен? — спросил юноша.
— Аль-Габаляуи, — ответила ему Умм Бахатырха.
— Разве его кто-нибудь видел?
— Нет, конечно, — сказал Гаввад, — из нашего поколения его никто не видел. Даже Габаль не смог разглядеть его в темноте, когда встретился с ним в пустыне. Но художник изобразил его таким, как описывают его предания.
Рифаа вздохнул:
— Почему он закрылся от внуков?
— Говорят, старость… Кто знает, как он сейчас живет? Но если бы он открыл двери, ни один человек с нашей улицы не остался бы в своем грязном жилище.
— А ты не можешь…
Но Умм Бахатырха не дала ему договорить:
— И не думай о нем. Если жители нашей улицы заведут разговор о владельце, обязательно вспомнят и о самом имении, а закончится это для них только неприятностями.
Рифаа растерянно покачал головой.
— Как же можно забыть о таком деде, как наш?
— А так же, как он. Он ведь о нас не думает.
Рифаа снова поднял глаза на картину.
— Но ведь с Габалем он встретился, с ним он говорил!
— Да, но когда Габаль умер, пришел Занфаль, а после Ханфас… Как будто ничего и не было.
Засмеявшись, Гаввад обратился к жене:
— Нашей улице нужен такой человек, который изгнал бы надсмотрщиков, как ты изгоняешь бесов из одержимых.
Рифаа улыбнулся:
