Как бы то ни было, никогда раньше жители нашей улицы не чувствовали себя до такой степени хозяевами собственной жизни. Без управляющего и надсмотрщиков они жили в братстве, согласии и мире.
Многие говорили, что если неизлечимой болезнью нашей улицы была забывчивость, то уж теперь-то мы от нее избавились навеки.
Так говорили…
Так говорили. О, наша улица!
АРАФА
92
Никто, знакомый с историей нашего квартала, не поверит тому, о чем рассказывают под ребаб в кофейнях. Кто такие Габаль, Рифаа и Касем? И какие за пределами кофеен имеются доказательства того, что они действительно существовали? Уши слышат об этих легендах, а глаза видят лишь несчастную улицу. Как же мы дожили до этого? Где же Касем и сплоченный квартал, где имение, доходы с которого идут на общее благо? Что нашло на этого алчного управляющего и потерявших рассудок надсмотрщиков? Если зайдете в курильню, где кальян передается по кругу, то вы услышите между вздохами и усмешками, что после Касема управляющим стал Садек. Жизнь шла своим чередом, но нашлись такие, кто посчитал, что Хасан был достойнее места управляющего. Кроме того, он расправился с надсмотрщиками и приходился Касему родственником. Хасана подговаривали взяться за дубинку, которой он сокрушал все вокруг, но он не захотел возвращать улицу во времена надсмотрщиков. Однако среди жителей уже произошел раскол. В роду Габаль и в роду Рифаа стали открыто говорить о том, что раньше замалчивали. А когда Садек упокоился с миром, их тайные желания вылезли наружу злобными словами и взглядами. После долгого молчания снова заговорили дубинки, всюду полилась кровь, все восстали против всех. В одной из схваток был убит сам управляющий. Бразды правления выпали из его рук. Мира и безопасности больше не существовало. Тогда жители решили, что управление имением, ради которого люди были готовы убивать друг друга, нужно отдать последнему из потомков Рефаата. Так к делам приступил управляющий Кадри, и все вернулось на круги своя. В каждом квартале появился свой надсмотрщик. Война за место главного надсмотрщика продолжалась, пока не победил Саадулла, переехавший в дом помощника управляющего. В квартале Габаль утвердил свою власть Юсуф, в квартале Рифаа — Агаг, а в квартале Касем — Сантури. Сначала управляющий вел дела имения честно, повсюду было заметно строительство и обновление. Но вскоре сердцем его завладела алчность, надсмотрщики последовали его примеру, и улица вернулась к старым порядкам: управляющий присваивал половину себе, а другую отдавал четверке надсмотрщиков; те же, нарушая права наследников, не делились ни с кем. Но и этого им было мало, наглость их не знала предела: бедных жителей своего квартала каждый из них обложил данью. Вся деятельность на улице приостановилась, наполовину или на четверть построенные дома так и остались незаконченными. Казалось, ничего не поменялось с прежних времен, разве что квартал бродяг стал называться кварталом Касема, и в нем завелся свой надсмотрщик. Рядом с просторными домами снова стали множиться лачуги и хижины. Жители улицы перенеслись в самые худшие времена, какие знали. Их лишили и прав, и достоинства. Их преследовала нужда, нагоняли удары дубинок, на них сыпались пощечины. Снова стало грязно, расползлись мухи и вши. Дороги наводнились попрошайками, бесноватыми и калеками. Имена Габаля, Рифаа и Касема превратились в пустой звук и повторялись только в песнях пьяных поэтов. Каждый клан хвастался своим предком, от которого ничего не перенял, и часто спор их заканчивался дракой. Кругом слышались призывы подвыпивших. Один такой говорил, входя в кофейню: «А какая от него польза?», имея в виду этот мир. Другой отвечал ему: «У всего один конец — смерть. Умереть по воле Бога уж лучше, чем от дубинки надсмотрщика. Так будем пить и курить гашиш!» И они затягивали грустную песню, вплетая в нее слова разочарования, нужды и унижения. Или же запевали что-нибудь пошлое, отчего женщины и мужчины, ищущие покоя и утешения, затыкали уши. Когда кого-нибудь охватывала тоска, он говорил: «Так предписано. Ни Габаль, ни Рифаа, ни Касем не помогли нам. Наша судьба — жить на дне и превратиться в пыль». Как ни удивительно, даже после всего этого наша улица все еще оставалась предметом зависти. Соседи показывали в нашу сторону и с восхищением произносили: «Улица аль-Габаляуи!». А мы мрачнели и молча прятались по углам, довольствуясь воспоминаниями о славном прошлом или прислушиваясь ко внутреннему голосу, который нашептывал: «Ведь завтра может произойти то, что уже происходило?! Вновь станут реальностью мечты, о которых поет ребаб, и несправедливость в нашем мире исчезнет».
93
Однажды уже ближе к вечеру на улице заметили странного юношу, пришедшего со стороны пустыни, которого сопровождал другой — пониже ростом. Юноша был одет в серую галабею прямо на голое тело. Он туго подвязался поясом, отчего верхняя часть галабеи надулась и оттопырилась под тяжестью предметов, спрятанных за пазухой. На ногах были облезлые изношенные шлепки. Густые волосы растрепаны, смуглая кожа, круглые глаза и острый взгляд, проницательный и беспокойный. В движениях его чувствовалась уверенность и решительность. Он ненадолго остановился перед Большим Домом, затем не спеша продолжил свой путь. Его товарищ последовал за ним. Юноша не мог остаться незамеченным, он привлекал к себе взгляды, и люди думали про себя: «Чужак на нашей улице! Какая наглость!» То же читалось в глазах торговцев, владельцев лавок, посетителей кофеен и просто выглянувших из окна и даже в глазах собак и кошек. Юноше показалось, что и мухи демонстративно сторонятся его из презрения. Мальчишки оборачивались на него с вызовом, одни подходили совсем близко, другие целились из рогаток или подбирали с земли камешки. Он дружелюбно улыбнулся, сунул руку за пазуху, вытащил мятные леденцы и предложил им. Мальчишки с радостью набросились на угощение, запихали конфеты в рот и с удивлением уставились на незнакомца. Не переставая улыбаться, юноша обратился к ним:
— Не сдает ли здесь кто подвал? Тому, кто укажет мне, обещаю кулек мятных сладостей.
Женщина, сидевшая на земле перед домом, спросила его:
— Да кто ты такой, чтобы селиться на нашей улице?
Он засмеялся:
— Я Арафа, такой же сын улицы, как остальные. Меня долго не было, но теперь я вернулся.
Женщина вгляделась ему в лицо:
— Чей ты сын?
Он рассмеялся еще сильнее:
— Джахши, да упокоит Бог ее душу. Ты знала ее?
— Джахши, дочери Зейна?!
— Да, той самой!
Другая женщина, которая, прислонившись спиной к стене, вычесывала у ребенка голову, проговорила:
— Когда ты был совсем маленьким, я хаживала к твоей матери. Ты сильно изменился, но глаза остались те же.
— А где твоя мать? Да примет Господь ее душу! Да помилует ее Господь! О, Джахши!
— Да продлит Господь твои годы! — сказал он ей, довольный. — Может быть, ты мне скажешь, нет ли здесь свободного подвала?
Женщина посмотрела на него своими подслеповатыми глазами и спросила:
