Она осуждающе посмотрела на него. Он дерзко улыбнулся, хотя во взгляде его всегда чувствовалась смелость. Увидев, что девушка нахмурила брови, он сказал серьезным тоном, чтобы потушить ее внезапный гнев:
— Красивая трудолюбивая девушка! Она забыла за хлопотами о своем глазе, который воспалился. Пришла ко мне за помощью, а оказалось, что это она мне нужна, а не я ей.
Аватеф встала:
— Мне пора уходить.
— Не надо сердиться! Я не сказал ничего такого. Ты уже давно произвела на меня впечатление. Все эти дни я то и дело смотрел на вашу кофейню из окна. Я не могу жить в одиночестве вечно. И мой дом, где кипит работа, нуждается в заботе. Зарабатываю я больше, чем необходимо. Мне надо с кем-то делиться своим достатком.
Она вышла из комнаты, он последовал за ней в коридор, чтобы проводить.
— Всего хорошего! — сказала она, чтобы не уходить, не попрощавшись.
Он остался стоять на месте, тихо напевая:
О, луноликая, как ты горда!
Наполни мне бокал, луна моя!
Среди людей красивей нет тебя!
Полный сил и энергии, Арафа вернулся в лабораторию, где вовсю уже работал Ханаш.
— Ну, как? — спросил он Ханаша.
Тот показал ему бутылку:
— Наполнил до краев и закупорил. Но надо еще испытать в пустыне.
Арафа взял сосуд и проверил, насколько плотно вошла пробка.
— Да, в пустыне. А то можем и впросак попасть.
— Мы стали зарабатывать, и судьба нам улыбнулась, — тревожно сказал Ханаш. — Не надо требовать от Всевышнего больше того, чем он тебя наградил!
«Ханаш стал беспокойным, как только жизнь наладилась», — подумал Арафа и улыбнулся этой мысли. Он посмотрел на Ханаша в упор и проговорил:
— Она была и тебе матерью, я знаю.
— Да. Она умоляла тебя не думать о мести.
— Но раньше ты был другого мнения.
— Нас убьют прежде, чем мы сможем им отомстить.
Арафа засмеялся:
— Ладно. Не буду скрывать от тебя, что я уже давно перестал думать о мести.
Лицо Ханаша просияло.
— Давай бутылку! Выльем смесь!
Однако Арафа только сжал сосуд в руках еще сильнее.
— Мы попробуем то, что получилось, и усовершенствуем.
Поняв, что над ним посмеялись, Ханаш недовольно нахмурился.
— Вот что я тебе скажу, Ханаш, — добавил Арафа. — Уверяю тебя, я бросил думать о мести. Но не из-за просьбы матери. А потому что убедился: надсмотрщикам не мстить надо, а расправиться с ними раз и навсегда.
Ханаш вспылил:
— Потому что ты влюбился в эту девушку?!
Арафа расхохотался так, что поперхнулся.
— Из-за любви к девушке, из-за любви к жизни. Называй это, как хочешь… Касем был прав!
— Причем здесь Касем? Касем исполнял волю нашего деда!
Арафа скривил рот.
— Кто знает? Наша улица рассказывает свои легенды, мы же с тобой заняты здесь конкретным делом, но не чувствуем себя в безопасности. Завтра может прийти Агаг и отнять у нас все, что мы заработали. А если я соберусь просить руки Аватеф, то получу дубинкой от Сантури, как каждый из нашего квартала. Все, что омрачает мое счастье, лишает счастья и всю улицу. Я себя не чувствую в безопасности, и никто не чувствует по той же причине. Я не надсмотрщик и не избранник аль-Габаляуи, но я владею такими чудесами, в которых заключается сила, неведомая Габалю, Рифаа и Касему вместе взятым.
Он поднял бутылку, будто собираясь швырнуть ее, но вернул Ханашу со словами:
— Сегодня испытаем у горы… Не хмурься! Где твой настрой?
Арафа вышел из лаборатории и прильнул к окну. Он присел на диване на корточки и уставился на передвижную кофейню напротив. Медленно наступала ночь. Слышался голос Аватеф, приглашающий выпить стакан чая или кофе. Она избегала смотреть на его окно, а это значило, что она все время думала о нем. На ее лице, как появившаяся на небе звезда, мерцала улыбка. Арафа тоже улыбался. Его сердце наполнилось радостью, и он поклялся себе, что будет каждое утро причесывать свои непокорные волосы. Со стороны аль-Гамалии послышался шум: толпа преследовала вора. В кофейне заиграл ребаб, и поэт начал вечер словами:
Первое восхищение — управляющему господину Кадри.
Второе восхищение — нашему надсмотрщику Саадулле.
А третье — надсмотрщику нашего квартала Агагу.
Арафа резко пришел в себя, бросив мечтать. Раздраженный, он произнес: «Когда наконец закончатся эти сказки? Что толку слушать их ночи напролет? Однажды поэт запоет, и ты очнешься, улица страданий…»
97
С дядюшкой Шакруном творилось неладное. Иногда он произносил громкие речи, будто выступая перед толпой, и тогда говорили: «Это старость!» Иногда ужасно сердился по пустякам или вообще без причины, и тогда опять говорили: «Старость!» А порой он подолгу молчал, даже когда к нему обращались. «Старость!» — говорили люди. Бывало, он нес такую чушь, что слушавшие его восклицали с сочувствием: «Храни нас Бог от такого конца!» Арафа часто участливо наблюдал за ним сквозь оконную решетку. «Почтенный человек, — думал он, — несмотря на рваную одежду и неопрятность. На его изможденном лице отпечатались страдания, пережитые им после того, как прошли времена Касема. Ему не посчастливилось быть современником Касема, жить в справедливости и мире, получать свою долю с доходов имения, видеть, как возводят новые дома за счет имения, а потом стать свидетелем того, как все это прекратилось по приказу Кадри. Несчастный человек! Он живет дольше, чем может вынести. Арафа увидел Аватеф: после того как у нее прошел глаз, ничто не портило ее лицо. Он перевел взгляд с отца на дочь и с улыбкой крикнул ей:
— Напои чаем, будь добра!
Она поднесла ему стакан, а он, чтобы задержать ее рядом с собой, не спешил брать заказ из ее рук.
— Поздравляю, ты выздоровела, роза нашей улицы!
Она ответила с улыбкой:
— Благодаря Всевышнему и тебе!
Он взял стакан так, чтобы коснуться ее пальцев. Она отошла, демонстрируя своей походкой, что она с удовольствием приняла это ухаживание. Можно было предпринимать решительные шаги. Смелости ему было не занимать, но следовало обдумать, что делать с Сантури. Дядюшка Шакрун с дочкой теперь постоянно попадаются на глаза надсмотрщику, который ходит по этой дороге. Шакрун уже не в состоянии справляться с тележкой, поэтому и поставил здесь эту злополучную кофейню. Издалека донеслись громкие голоса. Прохожие обернулись в сторону аль-Гамалии. Из-за поворота появилась повозка с женщинами, которые пели и хлопали в ладоши. В центре сидела невеста, только что побывавшая в бане. Мальчишки с гиканьем подбежали к повозке, повернувшей в квартал Габаль, и прицепились за нее. Тишину то и дело нарушали женские песни, поздравления и неприличные слова, произносимые шепотом. Рассердившись, Шакрун вскочил и закричал громовым голосом:
