Папа всегда ценил образованность и усердие:
— Если в школе или на работе ты стараешься и у тебя почему-то ни хрена не выходит, не расстраивайся — это еще не конец света. А вот если не выходит, потому что ты ни хрена не стараешься, — значит, ты ни хрена не стоишь.
И все же для успехов в школе, особенно в средних классах, одного усердия недостаточно. Есть масса других факторов. Пожалуй, самое главное — поладить с одноклассниками.
Как выглядел я в шестом классе? Рост пять футов, вес — восемьдесят фунтов, очки в пол-лица и — если верить моему дедушке — голосок писклявый, как у лилипутки. Я объективно оценил свою внешность, когда в парке «Морской мир» родители усадили меня в кресло перед уличным художником-карикатуристом. Как ни исхитрялся художник, портрет получился реалистичный. Казалось, мой имидж придуман ленивым сценаристом: все стереотипы о ботаниках в одном флаконе. Впрочем, мама сочла: моя нескладность — признак творческой натуры. И уговорила папу отдать меня в школу искусств, где все дети были вроде меня. Я проучился там год, после чего родители заключили, что тратят деньги попусту.
— Что-то я не заметил, что они за целый год заставили тебя хоть что-нибудь спеть или нарисовать. Одно название «Школа изобразительных и исполнительских искусств». Так зачем на эту поебень раскошеливаться? — так папа разъяснил мне, почему я должен вернуться в обычное учебное заведение.
В восьмой класс я пришел все тем же недомерком. Моя внешность за год ничуть не изменилась, а голос стал даже выше. Каково мне придется, я понял на пятой минуте первого урока в первый день занятий.
— Джастин Халперн, — представился я учителю.
Один из новых одноклассников — плечистый, мало того, уже усатый, — перегнулся ко мне.
— Эй, ты, puto,
[7]
— прошептал он.
— А? — нервно произнес я.
— Чегой-то у тебя голос, как у чиксы?
Перемотаем на год вперед. Переход в старшую школу. Я подрос на несколько дюймов, поднабрался уверенности в себе, и теперь меня не так часто — примерно на 85 процентов реже — обзывали «голубым». У меня появилось несколько друзей, а те, кто изводил меня в восьмом классе, больше не докучали.
Папа подметил, что из школы я прихожу довольный и веселый.
— Хм, прямо летаешь, — заметил он. — Точно срал, срал и наконец просрался!
Но открыв для себя радость общения, я забросил учебу. В первом табеле за девятый класс мой средний балл составлял 2,33. Я понимал: это не лучший результат. Но ведь могло быть и хуже, разве нет? Папа со мной не согласился.
— Не лучший результат? Для девятого класса! Паршивец! Ты же не на мехмате учишься! Нет, ты сам погляди на это говно! — сказал он, размахивая табелем. — Тройка по журналистике? В девятом классе, бля! Это ж надо было умудриться! Ты что, в «Нью-Йорк таймс» пишешь, на хер? За что тройка? Не смог раскопать данные о коррупции в верхах? Тьфу! Глазам своим не верю.
Родители обсудили между собой с глазу на глаз, как бороться с моей неуспеваемостью. Затем папа усадил меня за стол и объявил, что всю следующую неделю я проведу у себя в комнате. Выпускать будут только в школу и в туалет. Даже еду будут носить с кухни.
— Что-о? — завопил я. — Бред! Да у многих наших оценки еще хуже! И вообще, это только табель! В годовую ведомость эти оценки не пойдут!
— Не пизди, — сказал папа. — Уши вянут! Для таких отметок ты слишком умный. Сознайся: ты просто ни хрена не делал, потому что ленился.
— Пап, да разве так можно?! Ты меня в тюрьму сажаешь! За средний балл 2,33 — в тюрьму!
— Рассказывай! Сидеть дома и сидеть в тюрьме — разница огромная. Дома нечего бояться, что тебя изнасилуют всей камерой.
Самая низкая оценка у меня была по алгебре. Но на следующий день в школе я обнаружил, что не одинок. «Единицы» поставили не только мне, но и двум третям класса. Математик у нас был ужасно придирчивый. Вечно твердил:
— Я вам не нянька! Кто не усвоит материал, будет отчислен из группы за неуспеваемость.
В первый вечер моего заточения папа вернулся с работы, переоделся в тренировочные штаны и зашел ко мне.
— Давай сюда учебник математики. Мы этот кретинизм вылечим, — сказал он и уселся рядом со мной на кровать. Ткнул пальцем в стопку книг под ворохом моей нестираной одежды. — Ох ты, и окно открой заодно: воняет, как в сортире!
Когда мы начали прорабатывать учебник, папа обнаружил: я не только не умею решать задачи, но вообще не знаю, как к ним подступиться — не понимаю азов.
— Тебе разве эту хрень не объясняли на уроках? — спросил он.
Я сказал, что нет. И процитировал слова математика: кто не усвоит материал, пожалуйте на выход.
— Что-о? Чушь собачья. Вот мудак! Я с твоим учителем потолкую. Завтра к тебе в школу приду, будь она неладна!
На следующий день в школе меня трясло от страха: вот сейчас появится папа, и начнется… Знаете, это как взбираться на высоченную «горку» в луна-парке, зная: вагончик вот-вот ухнет вниз. А теперь вообразите, что на «горках» вас пробил понос. Собственно, так со мной и случилось: сырная запеканка, съеденная прошлым вечером в мексиканском ресторане, не сошлась характерами с карамелью «Нердз», которую я все утро грыз для успокоения нервов. Я метался между классом и туалетом, моля судьбу, чтобы папа не ворвался на урок в момент, когда я сижу на толчке.
На четвертом уроке я увидел папу в коридоре. Уборщица показала ему, где у нас английский. Папа то и дело мелькал в дверях класса — прохаживался туда-сюда, зажав под мышкой портфель. Я пригнулся — только бы не заметил! Мой вечно обкуренный одноклассник Брэндон перегнулся ко мне:
— Что за дядька? Спорим, он из ФБР или чего похуже!
— Да нет, — пробурчал я. И искренне пожалел, что папа не в ФБР работает.
Прозвенел звонок. Я вышел в коридор и услышал:
— Бери свои манатки. Пошли к учителю.
— Пап, пап, а может, лучше после уроков? Ну зачем к нему подходить сейчас, уроки же еще не кончились!
— Спокойно, сын, я ему ничего не сделаю, только поговорю. Или ты думаешь, я ему башку оторву и в глотку насру?.. Если, конечно, он сам на рожон не полезет.
Мы направились к коттеджу на окраине школьного городка, где проходили уроки алгебры. Ученики уже собирались. Наш суровый математик сидел за своим столом. Он был вылитый Дастин Хоффман, только кожа у него была желто-бурая, как старые газеты. Папа ворвался в класс, как торпеда, и направился прямо к учителю. Я замешкался, притаился.
— Вы учитель математики? — рявкнул папа.
Математик сердито вскинул голову:
— Да, это я. Чем могу помочь?
Ребята — их собралось уже человек десять — навострили уши.
