Дня через два наш холодильник и кладовка заполнились необычайной едой — таких продуктов я дотоле не видывал. Помню, я сделал для себя вывод: «Бедняки едят только консервы». На многих этикетках значилось «в воде». Ветчина в воде, курятина в воде, рубленая говядина в воде. Хлеб был упакован в белые пакеты без логотипов, без названия фирмы-производителя — только три слова «ХЛЕБ БЕЛЫЙ СВЕЖЕВЫПЕЧЕННЫЙ».
— Неужели это свежевыпеченный? — спросил я Ивэна, зажав в руке рыхлый ломоть.
— Не знаю… Наверно, когда-то кто-то его испек. Тогда он и был свежевыпеченным.
В первый день новой диеты я раскрыл на большой перемене бумажный пакет, который утром дала мне мама. Первое, что я вытащил, оказалось неудачной подделкой под сэндвич с мясом индейки. Положил на ладонь, внимательно рассмотрел. Хлеб больше смахивал на подмокшую наждачную бумагу, а индейка была одной породы с Ларри Кингом: жилистая, нездорово-бледная.
— Фу, вот ведь гадость, — проговорил мой друг Аарон, таращась на сэндвич, точно на какую-то недоеденную тварь, выброшенную цунами на берег.
Вернувшись из школы домой, я сразу пошел к Ивэну и спросил, был ли его ланч таким же несъедобным или чуточку лучше моего. Нет, мама дала ему то же самое. Оказалось, мы оба поступили одинаково: выбросили в урну и сэндвичи, и загадочные овощи — какие-то морковки-мутанты. Съели только по ломтю белого американского сыра. Чудесно перекусили, нечего сказать. Я подумывал поднять мятеж, но не в одиночку же! А Ивэн никогда бунтарем не был.
Вся надежда была на папу: вдруг ему тоже станет тошно от такой еды и он положит конец маминой безумной затее.
Спустя несколько часов, когда мы с Ивэном коротали время в гостиной, мама вышла из кухни в фартуке, держа в руке половник, и сообщила нам меню ужина.
— Суп из индейки, — объявила она. От мамы, половника и кухни исходил сильный, какой-то непривычный запах.
Я покосился на папу: тот хладнокровно, неотрывно смотрел новости. У меня появились опасения, что ужин я не осилю — просто физически не смогу себя заставить. И по своему обыкновению я стал успокаивать себя вслух. Придумывать хеппи-энд, заклинать судьбу.
— Я же люблю индейку, верно? — пробормотал я. Папа не повернул головы:
— Ты меня спрашиваешь? Или просто информируешь?
— Я сказал: «Я люблю индейку».
— Ага, — откликнулся папа, немного помолчал и добавил: — Черт возьми, и что ты мне хочешь этим сказать?
Я почувствовал: настроение у него не очень, и постарался замять разговор. Как бы то ни было, себя я убедил: с супом из индейки уж как-нибудь управлюсь.
Через несколько минут мы сели ужинать. Мама разлила по тарелкам бурую жидкость с комками. Могу сравнить это варево лишь с одним — с поносом медведя гризли. Но поручиться не могу — поноса гризли я никогда не видывал. Одни комки были белые, другие — красные. По плотности жидкость напоминала водянистую овсянку. Мы все — и даже мама — невольно переглянулись. Я опустил ложку в тарелку, постарался зачерпнуть только жижу, без комков. Потом медленно, целеустремленно поднес ложку ко рту, точно разоблаченный шпион — капсулу с ядом. Отхлебнул. Выплюнул.
— Черт тебя возьми, мы тут ужинать пытаемся, бля! — закричал папа, швырнув свою ложку на стол.
— Не могу я это есть! Я честно попытался! — запротестовал я. Ивэн захихикал.
— Нет, ты не пытался, — отрезала мама.
— Нет, попытался! Не могу я это есть! Ужас как противно!
— А так питаются ребята в бедных семьях. Поэтому мы эти продукты и едим — чтобы понять, как живется людям, которым меньше повезло в жизни, — ответила мама.
— Я уже понял! Только дайте мне чего-нибудь поесть! — ответил я и почувствовал, что глаза у меня наполняются слезами.
— А ну, все тихо! Хватит, поговорили, бля! Давайте ужинать, в самом-то деле, — призвал папа.
Зачерпнул ложку, положил в рот.
— Тьфу ты, гадость несусветная. Я не могу это есть, — сказал папа, проглотив варево.
— Вот видишь! — воскликнул я.
— Нет, вы двое станете есть суп, — сказал папа, глядя на нас с Ивэном. — А я не стану.
— Ка-а-а-ак? — взвыл я.
Я вскочил, убежал в свою комнату и хлопнул дверью. Полагал: не пройдет и нескольких секунд, как зайдет мама, скажет что-нибудь хорошее и пригласит на настоящий ужин — например, на спагетти с тефтелями или на курицу с картошкой. А пока ужин готовится, она, может быть, даже съездит в «Джек-ин-зе-бокс» и купит мой любимый сэндвич с курятиной — хрустящий такой, со специями, чтобы загладить вину за этот несправедливый и мучительный кулинарный эксперимент.
Прошло десять минут, но ко мне никто не стучался. Я поклялся себе: никуда не выйду, пока меня не позовут. Прошло еще десять минут… час… три часа… Вот и десять вечера. Пора спать. Я выключил свет и повалился на кровать, негодующий и голодный. Вдруг дверь скрипнула.
— Привет, ма, — сказал я нарочито сердито. Думал, это мама пришла, как обычно, пожелать мне спокойной ночи.
— Нет, это я. — Ко мне приблизилась огромная фигура. Тень на фоне светлого прямоугольника: свет горел только в коридоре. Отец.
— А, приветик, — холодно отозвался я.
Папа присел на кровать и положил руку мне на плечо.
— Ты засранец, но я тебя люблю, — проговорил он. Засмеялся себе под нос.
Я не реагировал.
— Я знаю, ты на нас зол как черт. И даже понимаю почему.
— He-а, ничего ты не понимаешь, — уверенно сказал я.
— Ну да? Тебе десять лет. Неужели я десятилетнего пацана не смогу понять, а?
Тут папа почувствовал, что разговор не клеится и я продолжаю дуться. Его тон немного смягчился:
— Понимаю, ты считаешь: если уж ты ешь это говно, то и я обязан. А когда я сказал, что я не буду, а ты это есть обязан, тебе стало обидно, правда?
— Правда.
— Я жил в бедности. И твоя мама — тоже. Со мной много чего случалось такого, что не должно случиться в твоей жизни — я из кожи вон лезу, чтобы ты мою жизнь не повторял.
— Но почему я должен повторять вот это?
— Сын, тебе придется питаться дрянью всего неделю. А твоя мама все детство жила впроголодь. Когда ты убегаешь из-за стола и закатываешь истерики, как сегодня, мама сильно расстраивается. Ты ей словно бы говоришь: «Мне насрать на твои страдания». Понимаешь?
Я сказал, что понял, а он признался, что мои капризы расстраивают и его:
— В детстве еда играла в моей жизни огромную роль. Не только потому, что нам жрать было особо нечего. Мы ведь были фермеры — кормили людей и тем зарабатывали себе на пропитание. И когда ты сцены устраиваешь, мне становится не по себе, понял?
— Но почему ты отказался есть? Мама ест этот суп, хотя уже знает, каково питаться гадостью. А ты, значит, не обязан? — не унимался я.
