Действовала дорога несложно: через решетки соседних камер протягивались нити, к которым крепились послания зеков, и достаточно было потянуть за них, чтобы привести всю дорогу в движение.
Листок бумаги робко вынырнул из-за угла острым краем, как будто хотел убедиться в безопасности происходящего, и, обнаружив, что ничто ему не угрожает, медленно пополз дальше. Малява остановилась в самом центре зарешеченного окна и терпеливо стала дожидаться, когда на нее обратят внимание.
А зеки в это время увлеченно смаковали чифирь, полагая, что не существует в эти минуты более важного занятия, чем бестолковая, но проникновенная трепотня.
Первым маляву заприметил Егорка Малышев, двадцатипятилетний малый с шершавой кожей, какая бывает только после сильного обморожения; именно за этот физический недостаток он и был прозван сокамерниками Чешуей.
Егор отставил кружку, виновато улыбнулся и проговорил:
— Лука, нам маляву послали. Сам прочтешь? Лука был в камере признанным авторитетом. Он был старшим не только по возрасту, но и по опыту, не мудрено — три ходки по пять лет каждая. Он был хорошим знатоком лагерной жизни, а среди новичков прослыл терпеливым агрономом, способным привить крепкую веточку тюремных традиций к самому чахлому ростку.
Все малявы он читал первым и только после этого доводил тюремный глас до обитателей камеры. Но не было сейчас силы, которая смогла бы оторвать его от ритуала чаепития. Ему приятно было держать горячую кружку в руках и чувствовать, как ее тепло передается всему телу.
— Ладно, читай, — великодушно разрешил Лука и сделал глоток, который показался ему на редкость вкусным.
Чешуя распаковал маляву. Мужики сидели на корточках, образовав широкий круг. И если бы не знать, что они попивают чифирь, можно было бы подумать, о зеки участвуют в каком-то священнодействии.
— Сам прочитай! — протянул Чешуя маляву Луке, который ревниво наблюдал за тем, как кружка с чифирем переходила от одного к другому зеку.
— Да что с тобой, Чешуя?! — глянул Лука на парня, который стал белее мела. Сейчас особенно стало заметно, насколько он некрасив. Он напоминал ящерицу, с которой клочками сходит старая кожа. — Ну, давай сюда!
Его насупленные брови, сжатые губы выражали явное неудовольствие: он давал понять недоумку, что в тюрьме также существуют важные дела, от которых отрывать не рекомендуется.
Кружка с чифирем уже совершила полный круг. Сосед, сутулый старичок, угодливо протянул пахану кружку. Лука, отстранив его руку, взял маляву. На своем тюремном веку он прочитал их не одну сотню и был глубоко уверен в том, что не существует посланий, ради которых можно было бы отложить чаепитие.
Сидельцы безучастно наблюдали за тем, как Лука читал письмецо.
Прочитав его, он принялся бережно разглаживать смятые уголки листка, как будто хотел оставить записочку себе на память.
Сутулый услужливо протянул ему кружку, в глубине души надеясь, что тот откажется в пользу других. Но Лука взял кружку с чифирем. Рука его дрогнула, и густая черная жидкость пролилась на пальцы, на живот.
Лука несколько раз взболтнул содержимое кружки, выплеснув несколько черных капель на пол, а потом с силой плеснул горячий напиток Керосину в лицо.
— А-а-а-а! Что ты делаешь, сука! — вскочил парень и метнулся к умывальнику, ополаскивать обожженное лицо. — За что?!
— Лука, ты че? — вступился за Керосина широкоплечий вор-домушник по кличке Рваный. Он уже давно устал от начальственных замашек Луки и дожидался удобного случая, чтобы пнуть его под самый дых. — За такое знаешь что бывает?
— Может, ты для начала поинтересуешься, с кем сидишь?! Почитай! — Лука швырнул маляву Рваномем Тот подобрал с пола клочок бумаги и прочитал.
Керосин стоял подле умывальника. Он усердно ополаскивал лицо и стряхивал с одежды чайные хлопья. Обожженное лицо запунцовело.
— Да его, гада, убить мало за это! — рявкнул Рваный.
— Вы что в темнило играете? — подал голос сутулый сосед Луки. По его разочарованному лицу было видно, что он больше всех сожалел о пролитом чифире и если бы не традиции тюрьмы, то он, позабыв про брезгливость, собрал бы чай и припрятал его до худших времен. — В чем дело. Лука?
— В чем дело, спрашиваешь?! — воскликнул с негодованием Лука. — А в том, что мы все запомоились за один раз! — Он зло вырвал у Рваного записку — Послушать хотите?
— Читай!
— «Братва! Будьте настороже, к вам подсадили „петуха“ с погонялом Керосин. Выделите ему место у параши, там, где положено сидеть пидорам. С приветом к вам кореша из триста седьмой», — Да его убить за это надо! Он же всех нас запомоил! — шипел Рваный.
Каждый входящий в камеру новичок обязан был объявить о своем тюремном статусе. И если законный вор входил с гордыми словами: «Я за вора!», то обиженный перешагивал порог всегда неуверенным и виновато объявлял о своей птичьей принадлежности. Если обиженному удавалось в СИЗО скрыть тот факт, что он некогда нанюхался параши, то правда все равно выявлялась на этапе или в колонии. Но всякий раз молчуна немедленно приговаривали за оплошность.
А в запомоенные причислялся каждый, кто хоть ненароком задел его пальцем.
— Тридцать человек запомоил!
Лука пнул кружку с остатками чифиря — прикасаться к ней руками было нельзя и обращаться с ней следовало с такой же осторожностью, как и с вещами туберкулезника.
— А запомоил ли? — усмехнулся Чешуя. — Кто еще в тюрьме, кроме нас, узнает, что он вместе с нами чифирь пил?
— Падла! Мы его за человека приняли, в семью взяли…
— Ты предлагаешь его убить? — спросил Лука, грозно глянув на Керосина.
На этот раз взгляд его был совершенно иным: так смотрит охотник на раненого кабана, пытаясь на глаз определить, сколько килограммов выйдет живого мяса из этой мохнатой туши.
— А что нам остается?
Керосин стоял у самых дверей. Вид его был жалок. В эту минуту трудно было поверить, что еще полчаса назад он уверенно вошел в дверь камеры с видом бывалого уркача и своим добродушием мгновенно расположил к себе всех сидельцев.
Сейчас он походил на обыкновенного опущенного, каких в каждой колонии мужики используют вместо баб.
— Да вы что, братва?! За что же?
— Что?! — шагнул навстречу Керосину Рваный. — Ты нас братвой назвал?! В петушиную стаю зачислил!
— Да я…
Мощным ударом в челюсть Рваный сбил Керосина с ног и потом долго пинал его башмаками.
— Вот тебе, пидор! Вот! — Рваный старался угодить носком ботинка в лицо Керосину. — Мы его за человека посчитали, рядом с собой посадили. А он запомоить нас решил!
Рваный успокоился только тогда, когда Керосин громко захрипел, изрыгнув на пол кровавую пену — Никак убил? — безучастно поинтересовался Лука.
