Дальнейшее потом всегда представало в сознании Лёнчика как что-то ирреальное, бывшее не с ним. Его допрашивали появившийся откуда-то лейтенант с голубым ромбиком МГУ на кителе и тот самый старший лейтенант из троллейбуса, но старший лейтенант при этом был еще кем-то вроде свидетеля, и по его показаниям выходило, что это Лёнчик приставал к тем двоим, и о том же говорили живо появившиеся рукописные заявления самих «типов»: лез к ним, не давал заплатить за проезд, задирался. «Я? На них? — изумлялся Лёнчик. — Я что, больной — одному на двоих?» — «Вот в этом и вопрос», — отвечал ему лейтенант с ромбиком. Часы с руки, кошелек, паспорт, ключи — все из карманов у Лёнчика было выложено на стол перед ними, а рядом лежала завязанная на тесемки папка с дипломом. С дипломом и рукописями на папиросной бумаге. Может быть, они ее не откроют, а откроют, так не поймут, что это, билась в Лёнчике надежда. Может, еще пронесет?
Что не пронесет, он понял, когда часа два спустя в комнате появилось новое лицо, хотя уже и знакомое, — тот самый гражданский, что сидел у дальней стены в забранной решеткой выгородке дежурного. Он вошел — старлей с лейтенантом тотчас вскочили со своих мест, замерев в выжидательных позах. Вошедший молча кивнул им, совершил в воздухе движение рукой — как смёл что-то невидимое с невидимого, и старлей с лейтенантом, также не произнеся ни слова, гуськом двинулись к выходу из комнаты. Это заберите, с пренебрежением поведя рукой над разложенными на столе Лёнчиковыми вещами, проговорил вошедший, беря, однако, со стола папку, — и тут Лёнчику стало ясно все. И почему в троллейбусе оказались эти «типы», и почему так себя вели. И почему там оказался милиционер в форме. И почему обвинили в хулиганстве его, а не «типов». И почему старлей с лейтенантом, таская его в зубах целых два часа, даже не притронулись к папке. Папка была не их добычей.
— Что, допрыгался?! — с каким-то злорадным ликованием вопросил гражданский, когда они остались с Лёнчиком в комнате вдвоем. Опустил на стол перед собой папку и принялся развязывать схватывающие ее тесемки. Развязал, раскрыл, достал изнутри папиросные листы самиздата. — Ай-я-яй! Так все было хорошо в жизни: армия, институт, диплом на подходе — и на тебе: антисоветская агитация и пропаганда! Статья семидесятая УК РСФСР. Лишение свободы до семи лет, после чего — ссылка до пяти.
Он был старше Лёнчика совсем немного, лет на пять-шесть, но все в нем: холодно-насмешливый взгляд, повелительная мимика и даже двубортный костюм из темно-синего, в рубчатую полоску дорогого сукна — так и заявляло о его принадлежности к жизни, где все пронизано государственной важностью и ответственностью, все всерьез и за любую ошибку или промах — неминуемая расплата.
— Кого я агитировал. Никого я не агитировал, — произнес Лёнчик, отвечая своему визави. Жутко было — невероятно. Но вместе с тем жарко жгло огнем любопытства, смотрел на себя как со стороны, и хотелось увидеть у поднесенной к твоим губам чаши с цикутой дно — выпил Сократ, выпей и ты.
— Ладно дурака-то играть, — строжея, сказал визави Лёнчика. Он был в гражданском, но несомненно со званием, и какое оно у него было? Лёнчик почему-то решил — майор. — Будешь себя правильно вести, можно будет не только без ссылки, но и без лишения свободы. — Он покачал на руке стопку папиросных листов. — Откуда у тебя, советского студента, комсомольца, бывшего воина Советской армии, эта дрянь?
— Что вы имеете в виду — «правильно»? — обмирая от собственной наглости, спросил Лёнчик.
«Майор», глядя на него своим построжевшим, но все равно насмешливым взглядом, опустил самиздатовскую стопку на стол перед собой и откинулся на спинку стула. Словно бы лег на нем.
— Я уже сказал, — уронил он затем. — Откуда у тебя эта дрянь? От кого к тебе притекло?
Он предлагал, чтобы Лёнчик спас себя, продав других!
— Если я скажу, что нашел на подоконнике в институте, — все так же поражаясь тому, что говорит, но не видя для себя другой возможности, проговорил Лёнчик, — вы ведь не поверите?
— Естественно, — согласился «майор».
— Но это так на самом деле и было, — завершил свой ответ Лёнчик.
«Майор» выпрямился и сел на стуле в рост.
— Шутки решил шутить? Это пожалуйста! Шути, пока позволяют. Пока! — надавил он голосом. — Институт ведь, наверно, хочешь закончить? — спросил он затем.
Лёнчика заткнуло. Было ощущение, «майор» резким рывком подвел его к пропасти — адской бездной пахнуло оттуда — и указал, куда он должен сверзиться.
— Ну?! — потребовал между тем ответа «майор». — Хочешь? Что молчишь?
— Хочу, конечно, — коротко сказал Лёнчик.
— Конечно! — как эхом, тотчас отозвался «майор». — А ведь может и не получиться. И на работу… кому нужен без диплома, когда с дипломом вокруг как собак нерезаных!
— В дворники можно пойти, — неожиданно для него самого выскочило из Лёнчика.
— В дворники? — переспросил «майор». — Можно. Только для этого еще нужно быть на свободе. До семи лет и пять ссылки — забыл?
Было немного за полдень, около часу дня, когда Лёнчик вышел из института. Когда его выпустили из отделения милиции, время подходило к девяти вечера, совсем темно, — наверное, Вета дома уже сошла с ума, разыскивая его по всем знакомым и незнакомым. Трубку, когда он позвонил с таксофона на углу Горького и Большой Бронной, снял тесть.
— Ты где, мерзавец?! — заорал он, только услышав голос Лёнчика. — Гуляешь…
Он не договорил — трубку у него отобрала Вета.
— С тобой все в порядке? — спросила она. Голос у нее был глухой, словно вспухший.
— В порядке. Извини, но не мог позвонить, приеду — расскажу. — Он решил ничего не высыпать на нее по телефону.
Вета на него высыпала.
— А у нас нет, — произнесла она. — У нас дома был обыск. Четверти часа нет, как ушли. Пока ты там где-то шляешься, — добавила она, и теперь ее вспухший голос зазвенел.
Лёнчик понял: его специально держали в милиции, пока шел обыск, чтобы он не мешал в квартире. Обыск закончился — и можно отпустить его.
— Еду домой. Скоро буду, — сказал он Вете. Сразу после этого нажав на рычаг, чтобы Вета не успела ему ответить.
* * *
Они шли, спустившись по Малой Лубянке к Бульварному кольцу, Чистыми прудами. Наступивший апрель съел весь снег, еще недавно лежавший на газонах, посыпанная мелким коричневым гравием центральная аллея бульвара была совершенно суха, и глаз уже просил зелени, черная голизна земли и деревьев вокруг угнетала.
За все время, как Вета появилась из подъезда следственного отдела Московского управления КГБ, сколько шли, она не произнесла ни слова. Лицо ее странно вспухло — не так, как то бывает от слез, это ее вспухшее лицо напоминало ему голос, каким она говорила по телефону, когда он, выйдя из отделения милиции, позвонил ей. Оно будто налилось мраком. Лёнчик пытался заговорить с нею — она не отвечала. Взглядывала на него в ответ — словно с враждебностью — и молчала. Его самого за минувшие с того дня две с половиной недели никуда не вызывали, ее — таскали и таскали. Она перестала заниматься сыном, часами лежала на тахте, повернувшись лицом к стене, с подобранными к подбородку ногами, все ее обязанности (молоко у нее исчезло сразу же после обыска), вынужден теперь был справлять Лёнчик, в прошлые вызовы он даже не смог сопровождать ее на допросы, и она ездила одна. Но сегодня теща сумела отпроситься со своей работы в институте на целый день, и Лёнчик отправился вместе с Ветой ждать ее там у подъезда.
