— У нас несовместимость с твоим отцом, — говорю я. — Критическая масса, есть такое понятие, знаешь? Вот, набралась критическая масса. Когда она набирается, происходит атомный взрыв, помнишь еще из физики?
— Но я, откровенно говоря, — сбавляет силу своего гнева Евдокия, — ждала, что ты мне позвонишь, объяснишься… Почему я должна была все узнавать от него? Почему ты не позвонил мне?
Она права. Почему я не позвонил? Я только сейчас, вслед ее вопросу, спрашиваю себя об этом. И делаю открытие: я не хотел слышать ее! Мне было все равно, что там ей нарассказывает обо мне ее отец!
— Ты бы хотела услышать, как я ругаюсь матом? — отвечаю я Евдокии. — Твой покорный слуга рос в заводском поселке и при нужде может быть виртуозом.
Евдокия в трубке молчит. Она не ожидала подобной беспощадности с моей стороны. А у меня между тем боль в груди словно расцветает — такая жаркая алая роза, усеянная колючками прямо по лепесткам. Я торопливо подруливаю к тротуару, торможу и выключаю мотор. Евдокия молчит, и мне тоже нечего сказать ей — молчу и я.
— Чтоб ты знал, это мой отец, — оживает наконец трубка. — И для меня он отец в любых обстоятельствах.
— Разве я тебя призываю от него отказываться, — отзываюсь я.
— Я бы просто хотела, чтобы ты это понимал, — гнева в ее голосе больше не звучит. Скорее растерянность. Никогда прежде я не был с ней так холоден.
— Я понимаю, — коротко отзываюсь я.
— Что-то ты слишком немногословен, — слышу я затем. — Если у вас случился конфликт с папой, это не значит, что он должен затронуть и нас. — Мы с тобой давно не виделись, ты не находишь?
По тону ее легко догадаться, что она имеет в виду отнюдь не встречу того типа, что при покупке машины.
— У тебя живет отец, — отвечаю я. — У меня живет Костя.
— Отец завтра уезжает за город к кому-то на дачу.
Ага, к «кому-то», звучит во мне. С «кем-то», так будет вернее. Ключик у него есть, ключик! Пришлось бедняге все устраивать самому.
— Нет, давай дождемся, когда он уедет совсем. — Впервые за все время я отказываюсь от свидания с ней. Она было отказывалась, я никогда.
— Ты не хочешь со мной встречаться? — Я слышу по ее голосу, что Евдокия потрясена. — Завтра Первое мая, праздник, я должна буду встречать его одна?
— Можно и не встречать, что за традиция — непременно встречать, — говорю я. — Полежи почитай книжку. Учебники. У тебя сессия на носу. Ты собираешься журналисткой быть?
— Кто тебе сказал, что я собираюсь быть журналисткой? — парирует Евдокия. — Не собираюсь я этой второй древнейшей заниматься. Я наследница. Буду помогать папе вести дела. А потом буду сама.
Это новость. Никогда раньше она мне не говорила такого. Вот, значит, какой путь начертала себе моя радость. Она собирается быть владелицей, а не работать. Ей нужен диплом, не профессия.
— Ладно, — говорю я. — Наследница так наследница. Тогда не читай. Просто полежи. Пока. — И, не дожидаясь ее реакции, отсоединяюсь — чего никогда раньше не делал.
Некоторое время я сижу, ожидая, что она мне перезвонит, и невольно репетируя свои реплики на ее упреки. Но она не перезванивает. Мне это и досадно, и вместе с тем я рад. У меня ощущение, если б она перезвонила, роза, прокалывающая грудь своими шипами насквозь, разодрала бы меня в клочья. Ни валидола, ни нитроглицерина — лекарств, которые, говорят, после пятидесяти всегда нужно иметь с собой, — у меня нет, и я сижу, приникнув к открытому окну и массируя грудь ладонью. Не знаю, правильно ли я делаю, но понемногу-понемногу роза сворачивает свои лепестки, шипы втягиваются в них, как когти в подушечки пальцев у кошки, боль отпускает.
Я вновь завожу мотор и трогаю дальше. Евдокия мне так и не перезванивает.
Первое, что мне тут же хочется сделать, когда я оказываюсь дома, — это позвонить Гремучиной. Позвонить — и высказать ей все, что о ней думаю. Что она заслуживает. Заслуживает, заслуживает, заслуживает!
Однако мне удается обуздать себя. Что проку, что я выплесну на нее свои чувства? Я лишь доставлю ей удовольствие — что удар, нанесенный ею, достиг цели. Нет, я не подарю ей такой возможности.
И все же удержать в себе случившееся мне не удается. Мы уже лежим с Костей в постелях, свет погашен, только по потолку ползают желтые геометрические фигуры Пикассо от фар проезжающих по дороге машин, и тут меня прорывает: я окликаю Костю и рассказываю ему, из-за чего мне звонила Балерунья и зачем я к ней ездил.
— Елки зеленые, — сочувственно тянет Костя со своей раскладушки. — Какое паскудство. Эта Гремучка просто наглая гадина!
— Но если по высшему счету, — отзываюсь я, — то во всем виноват я сам. Не было бы греха — не было бы и воздаяния.
— Ты христиани-ин, — не то осуждающе и с иронией, не то одобрительно тянет Костя.
— Какой там христианин, — отвечаю я. — Так, крещеный. Просто если быть честным перед собой, то винить нужно прежде самого себя.
— Нет, христианин, христианин, — повторяет Костя, и мне опять не понятно, то ли он иронизирует, то ли всерьез. — Если буду креститься, согласишься быть моим крестным отцом? — через паузу неожиданно спрашивает он.
И вот это уже, чувствую я, совершенно всерьез.
— Ну, если ты не в католицизм и не в протестантизм, — говорю я затем. — А то я православный.
— Скажи еще, в Свидетели Иеговы. Зачем мне в католицизм или протестантизм. Я в России вырос.
— А ты вроде собирался обрезание делать? — напоминаю я ему о нашем разговоре в его прошлый приезд.
— Когда я тебе говорил, что собираюсь? Я говорил, что меня склоняют. — Костина простодушная серьезность, как обычно, грозит перейти в занудство. — Нет, вычеркнуть из своей жизни Христа — это я не могу. А годы наши… надо куда-то прибиваться. Пастернак вон вообще чистокровный еврей, а был православным.
— Что же, не боишься, что буду тебя пороть ремнем — я готов, — говорю я.
— Только в духовном плане, — понимает на этот раз и принимает мою шутку Костя.
— Да, не в физическом, — подтверждаю я.
— А мне вообще казалось, что ты последнее время не так уж и привязан к Елизавете, — снова через некоторую паузу произносит Костя. — Что-то, думал, вроде инерции.
Я испытываю к нему благодарность, что, заговорив было о своем, он не забыл о моем.
— Может, ты и прав, — соглашаюсь я. — Но ощущение… все равно что без ноги остался.
— У тебя есть Евдокия, — спешит утешить меня Костя.
— Это точно, — подтверждаю я.
О том, что у меня сегодня произошло с ее отцом, и о нашем телефонном разговоре с самой Евдокией я ему не рассказывал. До царапины ли тут, пусть и кровавой, когда под лопаткой у тебя сидит нож.
— И в конце концов хорошо, что у вас с Лизой это случилось сейчас, а не раньше, — говорит Костя. — Такие деньги вырвал! И на репетиторов, и старшему сыну… и на жизнь.
