И утром я встаю с этим же чувством отравляющей тревоги.
Евгений Евграфович, к моему удивлению, предлагает мне встретиться не у грота «Руины» под Средней Арсенальной, как то уже стало обычаем, а в «Брюхе Москвы», в этом подземном магазине на Манежной.
— Давайте там же, где мы были, в том же кафе, — говорит он. — Кто придет раньше, покупает кофе на обоих. Идет?
Я хочу приехать раньше него, чтобы поставить его, а не себя в положение обязанного, и мне это удается. Когда он появляется около загородки, внутри которой стоят столики, я уже за столом и капучино в пластмассовых стаканчиках, вознеся над своей горячей пучиной сугроб сливок, вожделеет, когда с него снимут пробу.
Сегодня Евгений Евграфович в делового кроя темно-синем двубортном костюме, хотя и этот деловой стиль не лишен художественности: двойная, узкая и чуть пошире, белая полоска в контраст крою придает костюму вид даже и некоторой фатоватости.
— Вот хорошо, что вы уже здесь, — говорит он, подходя и отодвигая от столика стул. — А то мне совсем некогда. Вырвался на минутку. Спасибо, что взяли кофе.
Словно не он же сам и предложил сделать так.
— Помилуй Бог, — произношу я дежурно.
— Ну да, Бог-то помилует, Бог-то милостив, — приговаривает Евгений Евграфович, устраиваясь за столом. — Бог милостив, а государева служба… государева служба таких понятий не знает, чуть что — и на плаху, чекрык по белой шее…
— Я весь внимание, Евгений Евграфович, — говорю я, снимая пробу с кофе.
— Ух ты, горячий! — восклицает Евгений Евграфович, вслед за мной отпивая из своего стаканчика. Делает еще несколько глотков, уже молча, и с особой сосредоточенностью отодвигает от себя стаканчик, откидывается на спинку стула, а руки сцепляет перед собой на столе замком. — Перестарались, Леонид Михайлович, — исходит затем с его языка. — Увлеклись. Заигрались. Потеряли чувство меры.
— Но вы же сами говорили… — начинаю я, он меня перебивает:
— Я помню, что я вам говорил. Но революционного пафоса я от вас не требовал.
Он делает паузу, со всей очевидностью ожидая некоего моего вопроса, и я задаю его:
— И что из всего это следует?
— То, что договора с вами заключено не будет. Это первое.
— А второе? — спрашиваю я, заставляя себя не сжать свой стаканчик с капучино так, чтобы он хрустнул и все его кофейное содержимое — наружу.
— Второе, — тотчас и охотно подхватывает Евгений Евграфович, — вы вообще больше с нами не сотрудничаете.
— Не сотрудничаю, — эхом повторяю я. Что ж, это всего лишь возвращение к тому, к чему я уже был готов, тогда, сразу после разрыва с Балеруньей.
— И более того, — произносит Евгений Евграфович. — Вы должны вернуть все деньги, которые были выплачены вам раньше.
Мне думалось, ему не оглоушить меня сильнее, чем он то уже сделал, но, оказывается, можно.
— Как это вернуть? — спрашиваю я. — Та работа не только сделана, но и принята. Вами же. С чего это вдруг — вернуть?
— И тем не менее, — говорит Евгений Евграфович.
— Да как я могу их вернуть вам? — Я не просто оглоушен, я обескуражен. Он это всерьез, о возврате? — У меня давно нет тех денег. Потрачены. Где я их вам возьму?
— Где хотите, Леонид Михайлович, — глядя на меня спокойными холодными глазами, ответствует Евгений Евграфович. — Это уж ваше дело.
— Может быть, и те, что вы получили в качестве отката? — язвлю я.
Евгений Евграфович, не отрывая от меня своего ясного взгляда, снова берется за кофе и делает глоток.
— Те пусть вас не волнуют, — роняет он затем. — А то, что получили, возвращаете без рассуждений.
Сам он, явствует из его ответа, не собирается возвращать свою половину. И еще: он показывает своим ответом, что не может стребовать с меня этих денег официально. Что естественно: договор выполнен, работа принята, дело закрыто. Он элементарно хочет переложить в свой карман и ту половину, что досталась мне.
— Да нет, — говорю я. — Не буду я ничего возвращать. И были бы у меня эти деньги — все равно не вернул. Не должен я ничего возвращать. Точка.
— Мало ли что не должны. — Евгений Евграфович опять откидывается на спинку стула, только руки его теперь не лежат на столе, сжатые в замок, у него в руках стаканчик с капучино, и он принимается маленькими глоточками потягивать кофе. — Не должны — да должны. Нет денег? Ваше дело. Находите. — Он допивает кофе, ставит стаканчик на стол и поднимается. — Три дня вам срока, — добавляет он, уже возвышаясь надо мной.
Я остаюсь сидеть. А и странно было бы вскакивать вслед за ним, демонстрируя хорошие манеры, — после всего того, что он мне сейчас выдал.
— Три дня? — произношу я саркастически. — Подумать только. А нет, так что? Наедете с паяльником и утюгом?
Евгений Евграфович морщится. Тонкие губы под «гвардейскими» усами, что делают его похожим на упитанного кота, кривятся в такой брезгливой гримасе, словно бы его эстетическое чувство аристократа оскорблено грубостью моих плебейских представлений.
— Какой паяльник с утюгом? Ввязались в серьезные дела — по-серьезному придется и отвечать.
Говорит он мне что-то вроде «до свидания» или нет? Я не знаю. Он уходит — я не замечаю, как это происходит. Вот еще был — и уже нет. Что за бред, думаю я, зачем ему, чтобы я возвращал деньги. Это скорее напоминает месть. Символическое прижигание паяльником. Утюг на брюхо. И чтобы запах паленого мяса, горячий дымок в ноздри и дикий вопль к небу. Но за что ему мстить мне?
Я сижу так, повторяя и повторяя про себя: за что ему? за что ему? — и в конце концов меня осеняет: это же Балерунья, это ее месть! Евгений Евграфович лишь приводной ремень, исполнитель. Долго же она подкрадывалась ко мне. Только почему так долго? Для чего понадобился такой кружной путь — через заказ новой работы? Участь которой, что несомненно, заранее была предрешена. А я, болван, купился.
Мне так и не удается разрешить эту загадку — зачем нужен был такой кружной путь. Сколько проходит времени, как Евгений Евграфович оставил меня? Похоже, не так и много, не больше четверти часа. Я поднимаюсь, иду между столиками, иду по залитому ярким «дневным» светом коридору, сверкающему чисто отмытыми стеклами бутиков, поднимаюсь по лестнице, миную стеклянные двери — и вот я на улице.
Какая тут загадка, по-моему, все ясно, говорит Костя, когда мой рассказ о встрече с Евгением Евграфовичем закончен. Мне не приходится ему ничего разжевывать, он в курсе всех нюансов, но клетка, в пространстве которой я заперт, и не выбраться, — не его, он снаружи, и ему видно то, что для меня закрыто.
— Да? Объясни, — с жадностью требую я у Кости.
— Дело в твоем армейском приятеле, — говорит он. — Ну, этом, ты рассказывал, где-то вы там выступали, и он специально хотел тебя увидеть.
